Игорь и Ирина Царёвы


ДЕМИУРГ  


Глава 1

Демиург. Знамение

Холодное утро 15 ноября 2002 года явило мирно спящей Москве странные знамения. Ровно в четыре часа тридцать минут по зимнему времени из мостовой перед гастрономом, что на Чертановской улице, с ядовитым шипением вырвался мощный электрический разряд. Он ударил в аргоновый светильник на верхушке фонарного столба, и лампа взорвалась, пролившись мерцающим стеклянным дождём на тёмную реку асфальта.

По цепочке закоротило и все остальные фонари вдоль тротуара. Они гасли один за другим – словно чёрная волна прокатилась от угла улицы Академика Янгеля до Сумской.

Одновременно где-то в глубинах земли возник неприятный вибрирующий звук. Он постепенно нарастал, охватывал близлежащие улицы, с усилием пробиваясь сквозь слоёный пирог многократно ремонтировавшегося асфальта. Потом земля дрогнула – как человек, которого во сне укололи иглой. Вырвавшийся на поверхность из-под земли хриплый выдох глухим акустическим хлопком ударил по стенам и окнам домов, заставив мучительно сжаться во сне их жителей. Дружно взвыли сирены поставленных на ночёвку автомашин, и следом, вторя им, заблажили местные собаки…

Гвалт этот продолжался недолго, и на смену ему пришла недоумённая и настороженная тишина. 

До восхода солнца оставалось ещё три часа тридцать одна минута.

Позже ночной сторож гастронома Никифор Семёнович Подкуймух клялся и божился, что, пребывая на дежурстве в здравом уме и почти трезвой памяти, собственными глазами видел, как вдоль всей улицы взлетели в воздух крышки канализационных люков и зависли над мостовой, словно блины в невесомости…

Если бы хоть кто-нибудь принял во внимание рассказ этого не пользующегося у народа большим доверием очевидца, то при желании смог бы определить продолжительность феномена, зафиксированного Никифором Семёновичем с абсолютной точностью по его собственной временно́й шкале.

В соответствии с показаниями сторожа, начало события пришлось именно на тот момент, когда он как раз откупорил бутылочку портвейна «Кавказ», столь популярного среди местного выпивающего народа, и приложил её к губам. А к тому времени, когда рифлёные чугунные диски плавно скользнули вниз и вновь оказались на своих законных местах, он, находясь в ошеломлении от происходящего, уже успел автоматически высосать ровно четверть ёмкости. Подкуймух предлагал всем и каждому провести следственный эксперимент для выяснения времени парения крышек над люками. И ради науки готов был даже пожертвовать второй, заначенной на чёрный день, бутылочкой портвейна…

Но, невзирая на настойчивость свидетеля, желающих проводить следственный эксперимент не было. Более того, никто даже не пытался делать вид, что верит Никифору Семёновичу. Да и как было верить, если помимо сбивчивых рассказов о левитирующих железяках, сторож с тоскливым страхом в глазах вещал ещё и о совсем уж странных вещах. Например, о чёрном голубе, который выпорхнул из разверстого люка и, пролетая мимо находящегося при исполнении служебных обязанностей Подкуймуха, нагло каркнул ему, Никифору Семёновичу, прямо в лицо, а затем по спирали взвился на крышу многоэтажки. И хотя после того происшествия Подкуймух на радость жене бросил пить и стал вести абсолютно трезвый и праведный образ жизни, веры ему не было ни тогда, ни после.

У следующего знамения свидетелей было гораздо больше. Многие из тех, кого разбудило первое событие, со сна не осознав смысла происшедшего, бросились к окнам и невольно стали свидетелями явления, потрясшего их ещё растрёпанную после тревожного пробуждения психику. И, разумеется, они тут же устроили массовую побудку родных, близких и соседей в благородном стремлении приобщить их к чуду. 

А было оно внушительнее, масштабнее, а, главное, долговременней, чем предыдущее. Скользнувший к земле с ещё чёрного предрассветного неба матово-белый луч, отразившись, от золочёного креста на храме Покрова Пресвятой Богородицы, что по другую сторону Варшавки, высветил на низко стелющейся над городом дымке сияющее распятие. Казалось, что висит оно в небе точь-в-точь над Чертановской. И следом, как выстрел «Авроры», ни с того ни с сего одиноко ударил большой колокол на церковной звоннице…

 

…На крыше четырнадцатиэтажного дома по улице Чертановской стояли двое. Весь растревоженный район с надрывающимися собаками и голосящими автомобилями лежал перед ними как на ладони.

– Как странно, – негромко с едва уловимым акцентом сказал один из них после долгой паузы. – Церковь в Чертаново. Есть в этом сочетании слов что-то патологически противоестественное… 

Сделав последний глоток из чёрной с золотыми разводами баночки с надписью «Доктор Дизель», он аккуратно прислонил опустевшую тару к ограждающему бортику крыши. Затем опустился на её покрытую утренним ноябрьским инеем поверхность, нисколько не заботясь о нетронутой белизне плаща, мягкими складками спадающего с его плеч. Поджав под себя левую ногу и руками обхватив колено правой, он задумчиво поверх домов смотрел в направлении Кировоградской улицы. 

Собеседник человека в белом, облачённый в облегающее его сухопарую фигуру чёрное кашемировое пальто, стоял у чердачного оконца, опираясь локтём левой руки о его косяк. В правой он держал такую же баночку «Доктора Дизеля», которую временами подносил к глазам, и тогда казалось, что он сквозь стенки всматривается в её нутро. И действительно, как будто разглядев там последние капли желанного напитка, человек в чёрном удовлетворенно хмыкнул, откинул голову и, выдвинув и без того торчащий вперёд острый подбородок, вытряхнул в рот остатки всё ещё пенящегося пива. Затем всем телом лениво оттолкнулся от опоры и танцующей походкой подошёл к собеседнику.

– Ну почему же, – прервал он долгую паузу, возникшую после реплики того, кто был в белом. – На мой взгляд, это очень даже естественно: чем ближе к преисподней, тем больше верующих. А уж в самом аду атеистов и вовсе не остаётся. Можешь мне поверить… – добавил он с нескрываемой иронией, сминая в ладони хрусткий податливый металл опустевшей тары.  

Проводив взглядом сожаления небрежно переброшенную им через ограждение смятую банку, человек в чёрном отвернулся от упавшего на его лицо отсвета небесного распятия и присел на корточки спиной к бортику, ограждающему крышу от чёрного провала улицы. Опираясь подбородком на сплетённые пальцы рук, чуть повернув голову в сторону того, кто был в белом, он искоса смотрел на него. Распахнувшиеся полы пальто и наклонённые вперёд плечи делали его силуэт похожим на огромную нахохлившуюся птицу.

Они помолчали. Каждый по-своему смаковал эту театральную паузу, почти материализовавшуюся в морозном воздухе.

– Люблю я этот район, – издалека начал тот, кто в чёрном. –  Жаль будет, если здесь… – вздохнул он и многозначительно замолчал.

Снова повисла долгая пауза.

– Говорят, ты нашёл латентного демиурга? – как бы невзначай задал вопрос чёрный.

– Слухи, – небрежно отмахнулся его собеседник, не поворачивая головы. Но почувствовав, что наигранное безразличие его ответа не убедило того, кто в чёрном, тут же перешёл в наступление.

– И ты вызвал меня на встречу из-за этой ерунды?

Чёрный демонстративно распрямил спину, раскинул руки, уронив их на ограждение крыши, и, откинув назад голову, обратил взгляд в небо. Теперь его силуэт на освещённом распятием небе напоминал раненую птицу, распахнувшую крылья и готовящуюся к последнему бою.

Театрально вдохнув воздух, он обиженно выдохнул:

– Ну, как тебе не стыдно?! Мы ведь с тобой, в конце концов, родственники. Мог же я просто соскучиться…


Внизу у подножия дома раздался визг тормозов. У подъезда остановился юркий фургончик с тарелкой антенны на крыше и надписью «ТV» на борту. Через секунду с другой стороны подлетел ещё один такой же микроавтобус.

– Ага, стервятники слетаются, – игнорируя тему родственных чувств, брезгливо констатировал белый, даже не глянув в сторону подъехавших машин. В тоне его было нечто, наводящее на мысль, что о визите этом ему было известно заранее.

– Ох, не любишь ты телевидение, – усмехнулся чёрный. 

– А за что его любить? – пожал плечами белый.

– А как быть с тезой «лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать»? 

– Теза хороша. Но некоторые вещи лучше не видеть ни разу. Впрочем, ты знаешь это лучше меня…

Внизу бежали к подъезду увешанные треногами и кофрами телевизионщики, толкая друг друга локтями в стремлении первыми прорваться к лифту.

 – Не успеют, – удовлетворённо хмыкнул белый, переведя, наконец, взгляд с Кировоградской улицы на жёсткую конкурентную борьбу у подножия дома...

И действительно, в тот момент, когда одна из команд, опередив своих соперников, вырвалась на оперативный простор крыши, первый луч солнца осветил тёмное небо, и золотистый крест на нём тихо растаял, словно и не было его вовсе. Крыша тоже была пустынна. Только у самого бортика лежала опрокинутая баночка пива «Доктор Дизель», на которой ещё дрожала капля янтарного напитка…

– Тьфу, – в сердцах сплюнул на битумное покрытие запыхавшийся оператор. И, обращаясь к режиссёру, продолжил тираду, начатую, очевидно, ещё в лифте:

– Телевидение – это тебе не радио, тут не слова твои умные, тут картинка нужна. Ну, и где теперь эта картинка? Я же говорил, что надо было ещё от подъезда снимать, а ты что? «Быстрей наверх, пока не обошли! Быстрей наверх!» Ну, не обошли, а дальше что?! Прозявил ты, Глебушка, своё знамение, протютюкал! 

– Работай! – зло прикрикнул на него режиссёр. – Панораму возьми, церковь!.. Быстрей поворачивайся, чёрт тебя подери!

И тут же интуитивно почувствовав, что его грубость может обернуться бунтом на корабле, и в большей степени дорожа временем, нежели беспокоясь о самолюбии своего товарища, примирительно пояснил: «А крест на небе мы потом в студии на компьютере дорисуем. Конкуренты до этого не дотумкают.  Да и аппаратуры толковой у этих салаг нет…»

Хотя ситуацию удалось сгладить, и оператор уже вовсю снимал указанные объекты и, вообще, всё, вроде, складывалось в пользу «Объективных новостей», режиссёр был на взводе. И даже не потому, что не успели снять знамение – в конце концов, художники изобразят сияющий крест не хуже, а даже лучше действительности. Просто к горлу вдруг комом подкатили разочарование и обида, пугая едва сдерживаемой истерикой. После прошлогодних съёмок сюжета на тему гололёда это иногда стало с ним случаться: он чувствовал себя жалким, смешным и в очередной раз непонятно кем обворованным.

В тот раз прямо перед камерой, установленной на перекрёстке, упал человек и подвернул ногу… Подарок судьбы! Пока шла съёмка и пока набежавшие сочувствующие, жаждущие попасть в кадр, вызывали врачей, пострадавший убедительно лежал на мокром снегу, жалостно постанывая. Потом он вдруг оклемался, встал, извинился за беспокойство, поблагодарил окружающих за заботу и, прихрамывая, ушёл. А через некоторое время съёмочная группа обнаружила, что у всех пропали бумажники. Потом в милиции им объяснили, что это была подстава – дешёвый, но эффективный трюк, которым часто пользуются карманники… 

Вот и сейчас подсознание настойчиво подсказывало Глебу Вампилову, что работает он на подсунутую ему пустышку. Режиссёр спинным мозгом чуял присутствие кого-то, кто сейчас, как карманники во время гололёда, хихикает над его доверчивостью. Тренированная временем и событиями журналистская интуиция бездоказательно, но настойчиво нашёптывала ему, что вся эта история – очередная подстава, за которой скрывается настоящая сенсация… 

Но надо было во всеоружии встречать уже, по-видимому, подъезжающих на лифте соперников, и он привычным напряжением воли проглотил душивший его комок. 

На крышу дома вырвалась запыхавшаяся команда конкурентов.

– Опоздали-с, господа! Шустрее надо быть, берите пример с мастеров! – засунув руки в карманы и покачиваясь с пятки на носок, прокомментировал ситуацию уже готовый к встрече Глеб Иванович. Как истинный режиссёр, он почувствовал, что для завершения сюжета не хватает последнего победного штриха. Удар ногой по валявшейся на крыше пивной банке поставил точку в сцене встречи заклятых друзей-телевизионщиков.

Пустая баночка «Доктора Дизеля», описав убедительную дугу, перелетела через ограждение и ушла в гулкую пустоту постепенно наполняющейся утренними звуками улицы… 


Глава 2

Сан Саныч

На сером блестящем от утренней изморози тротуаре Кировоградской улицы чёрной пиратской меткой зиял открытый канализационный люк. Здесь шла напряжённая работа, непосредственно связанная с ночными событиями. Бригада сантехников-ремонтников, вызванная в авральном порядке из-за разрыва труб, священнодействовала в подземных коммуникациях.

На краю люка сидел Сан Саныч Калинкин, свесив ноги в кирзовых сапогах в тёмный противно хлюпающий зев колодца, из которого поднимались густые аммиачные пары. Временами из-под земли доносились ритмичные постукивания металла о металл и хриплые от хронического бронхита и дешёвого курева крепкие идиоматические выражения.

– Фёдор Аполлоныч, ну что там? – спросил Сан Саныч.

Не надо было быть крупным специалистом в психологии, чтобы услышать в его вопросе никак не профессиональный интерес, а лишь простую вежливость. Интеллигентские комплексы заставляли Калинкина чувствовать себя неуютно из-за того, что он прохлаждается на поверхности, а пожилой мастер, устраняя аварийную течь, копошится в канализации.

– Что, что, – недружелюбно откликнулся Аполлоныч, возникая из люка весь в каплях пота, смешанного с осевшим конденсатом аммиачной атмосферы. – Хорошо жить начал народ, вот что! Слишком много жрёт – и наоборот, соответственно. Вот трубы напора и не выдерживают. Когда этот канализационный коллектор проектировали, на такой уровень жизни никто не рассчитывал…

Фёдор Аполлонович Ипатов-Сербский любил свою работу, хотя и не был профессиональным сантехником. А был он в своё время весьма известным астрономом, доктором физико-математических наук и даже лауреатом Государственной премии. Но помимо тяги к звёздам была у него и другая, более земная тяга – к выпивке, женщинам и солёному словцу. Через это и сгубил он свою звёздную карьеру. После того, как его со скандалом выперли из Академии Наук, он года два руководил обсерваторией при Московском планетарии. Но и там не удержался. Зато сантехники приняли его как родного, несмотря на подозрительное интеллигентское прошлое. Покончивший с ним и приблизившийся к народу профессор Ипатов-Сербский тютелька в тютельку вписался в новую среду.

В отличие от него Сан Саныч, ещё два месяца назад бывший программистом, оказался в подручных Фёдора Аполлоновича не по воле судьбы, а исключительно благодаря своим психологическим изыскам. Им руководило самому ему малопонятное, но непобедимое стремление доказать всему миру, а точнее исключительному большинству его представителей, неверность общепринятых социально-моральных ценностей. А по-простому: не место красит человека, а совсем наоборот. А, ежели ещё проще, то: я и в дерьме человеком останусь, а кое-кого никакие чины от дерьма не отмоют. Вот такая философия и сделала объектами приложения его творческих сил сальники и заслонки, унитазы и прокладки, уведя от виртуальных миров, которые он создавал для фирмы, торгующей компьютерными играми.

Что скрывать, виртуальная реальность была для Калинкина родной стихией. Иногда он ощущал себя если не богом, то богоподобным существом, по мановению руки которого возникали или исчезали целые миры и вселенные, населённые троллями, баньшами, хоббитами и другими персонажами компьютерных игр. Он жил в этом счастливом мире, пока на его пути не оказался человек, родной стихией которого были отнюдь не творческие фантазии, а суровая объективная реальность...

– Что зеваешь, ключ давай! – аммиачное нутро колодца выстрелило рукой в грязной брезентовой рукавице и тут же всосало её обратно вместе с уже зажатым в ней ржавым инструментом.

«…Не повезло мне с этим козлом. – Калинкин вернулся в русло прерванных мастером мучительных воспоминаний. – И надо же было именно мне оказаться под рукой, когда шеф привёл его в отдел для оценки профпригодности! Удивительно тупая и заносчивая скотина оказалась!..»

Отсвечивающий желтизной асфальт неожиданно резко посерел. Калинкин вздрогнул и огляделся. «Вырубили фонари, – догадался он, – экономят…» Мысли вернулись в течение своё:

«…Я тогда абсолютным ослом оказался, пожалел урода, сказал, что «подучить надо», вместо того, чтобы сразу крест на нём поставить. Он мне этого «подучить» и не простил. Самолюбивый…».

– Ветоши подкинь, программист! – голос Аполлоныча звучал уже веселей, и в медленно рассеивающемся аммиачном тумане над люком нарисовалась его брезентовая кепочка с облупившимся рисунком теннисной ракетки над козырьком, а вслед за ней и улыбающаяся физиономия бывшего профессора. Прихватив ветошь, дядя Федя в финишном броске вновь нырнул в канализацию. 

Сан Саныч вернулся к прерванному самобичеванию: «…А как начальство сменилось, так он сразу в рост и пошёл по административной части. Туда бы ему и дорога, да злопамятным, сукин сын, оказался...»

Нежное воркованье отвлекло Калинкина от грустных воспоминаний. На плафоне фонарного столба прямо над ним не по времени рано два белых голубя истово дискутировали о любви.

«Красавцы, – подумал Сан Саныч. – Но могут и на голову капнуть». Поднявшись на ноги, он предусмотрительно перешёл на другую сторону люка и снова возвратился к своим невесёлым мыслям.

«…Как это он мне сказал? «Пишешь «по собственному» и два месяца не ходишь на работу, ищешь себе новое место, но зарплату получать будешь, а потом ещё за два месяца пособие в том же размере. А фордыбачить начнешь, так я тебе повод для трёх объяснительных быстро организую – и гуляй, в чём мать родила!»...

Сан Саныч тяжело вздохнул и в очередной раз признался себе: «Слабак я! Больше чем на два дня меня не хватило, написал «по собственному». Уж больно деньги нужны были – последний взнос Леночке за квартиру».

– Всё! – Дядя Федя окончательно вынырнул из уже слабеющих аммиачных миазмов, снял очки и стал утирать грязное лицо загаженной кепкой.

«…Нет, правильно я сделал – теперь хоть у дочки квартира», – додумал мысль Калинкин.

– Хватит в эмпиреях небесных витать, студент! – Дядя Федя готовился к дежурной шутке, некогда потрясшей его воображение. – Учись у мастера, а то так и будешь всю жизнь наверху сидеть, да ветошь подавать…» И тут же, не переводя дыхания, чтобы не дать Сан Санычу отыграться, восхитился:

 – Ты только посмотри, какие белые красавцы, ну, прямо Голуби Мира, – провозгласил он, тыча пальцем на парочку, сидящую на плафоне.

Шутка про студента была что надо, но мастер умудрился так её заездить, что Сан Саныча от неё воротило, и он мелко отомстил:

– Фёдор Аполлонович, я слышал, вы астрономией занимались, профессором были, на симпозиумы ездили. Планетарии всех стран, так сказать, соединяйтесь, и всё такое…

– А я, молодой человек, так рассудил, что из этого колодца звёзды ещё лучше видны, – дядя Федя и не подумал обижаться. – Ты к этому вопросу философски подойди. На само название профессии внимание обрати. Слово-то какое придумано! Ты только вслушайся: сантехник – это ведь «сан-техник»! То есть – «святой техник». Да и к самому действу относиться можно по-разному. Ведь по своей сути канализационные трубы – это кишечник города. И если для одного – это в дерьме копаться, то для другого – священнодействовать. Ты хирургом себя представь, который прободение слепой кишки оперирует!

  Профессор Ипатов-Сербский гордо распрямился, тряхнул не первой свежести седой гривой, по-ленински заложил пальцы за борт ватника и плавно вписал в свою речь политический аспект проблемы.  

– На месте политиков я бы очень даже внимательно следил за тем, что по нашим канализационным трубам протекает, и на эти данные даже гриф высшей секретности наложил бы! Ведь по консистенции, концентрации, конфигурации и составу можно судить не только об уровне жизни, но и об умонастроениях народных…

Дядю Федю понесло. Встретив, как ему казалось, благодарного слушателя, он готов был, как когда-то в профессорские времена, читать ему лекцию, вдохновенно импровизируя на эту уникальную философскую тему. 

Из уважения к возрасту и научному званию Фёдора Аполлоновича вежливый Калинкин готов был пожертвовать небольшим отрезком своего времени и потому честно приготовился слушать.

Дядя Федя оценил жертву Сан Саныча и, зная его неприязнь к идиоматическим выражениям, построил свою лекцию исключительно в академических границах лексикона. Продукты метаболизма, имеющие самое прямое отношение к теме, он называл с пропуском первой и третьей букв, получалось уважительное ОНО. Говорил долго, убедительно и со вкусом, разбавляя свою речь, как это принято на лекциях профессуры, шутками и присказками, призванными разбудить и активизировать слушателя. 

– Всё в мире ОНО, кроме мочи. Хотя, если присмотреться, и моча – ОНО… 

Сан Саныч спешил. Пожертвованное профессору Ипатову-Сербскому время истекло. Привыкший чувствовать настроение аудитории, бывший профессор умело закруглился, завершив тему глубокомысленным резюме.

– Вот таков, мой друг, круговорот ОНА в природе…

– Фёдор Аполлонович, всё очень интересно, но отложим продолжение на пару часиков. Мне домой надо, успеть Ленку в институт отправить, – извинился Калинкин.

– А хозяйка твоя не может, что ли?

– Да она у меня в Турции отдыхает.

– Круто живёте, подмастерье! А почему без тебя?

– Так я ж пару месяцев без работы был, всё, что было, на квартиру дочке отдал, и без того за Ларискин счёт кормился.

Дядя Федя снял очки, что делал обычно перед тем, как «сказать слово» разбушевавшемуся бригадиру Кольке Косому, и стал старательно протирать их грязными пальцами, одновременно шумно набирая воздух в легкие…

Высказаться он не успел, так как именно в этот момент в сантиметре от его носа пролетела тяжёлая капля птичьего помёта, со снайперской точностью ударила о стекло очков и множеством брызг отрикошетила в физиономию сантехника. «Вот ...! – вспомнил бывший профессор лексикон, на котором изъяснялся в канализационном люке, – кыш отсюда!»  и резко взмахнул рукой в направлении нежной парочки. Щедро смазанные голубиным подарком очки, выскользнув из его пальцев, взмыли в воздух, и Фёдор Аполлонович Ипатов-Сербский, выкрикнув: «Ненавижу белых голубей!», в прыжке попытался спасти жизненно важный для него предмет…

Далее события разворачивались, как в замедленной съёмке. Калинкин увидел проплывающие над ним очки, вращающиеся вокруг своей оси, как в невесомости. Он так же замедленно протянул к ним руку, не дотянулся, оттолкнулся от земли и в киношном марсианском прыжке всё же догнал их…

Сжимая в руке скользкий трофей, Сан Саныч плавно опускался вниз. Рядом с ним мягко и неторопливо, как выброшенная из окна автомобиля обёртка от «сникерса», приземлился на четвереньки дядя Федя, издав низкое и протяжное «а-а-о-о-ю…». Калинкин даже успел подумать: «Интересно, как это звучит в естественном формате?», когда вдруг понял, что пролетает мимо окаменевших от ужаса глаз своего напарника, уходя в пустоту…


Глава 3   

Неудачник

…Неудачник. Ты самый неудачливый из всех неудачников. И даже в конкурсе неудачников тебе обеспечено последнее место – потому, что ты неудачник!..

Голос жены затихающим эхом отдавался в колодце, не волнуя Сан Саныча и не задевая его самолюбия. Нарастающая в последние годы ироничность её тона, свидетельствующая об упрочнившемся положении на работе, стала обычной формой их общения.

…Ты плохой сын… ты любишь только себя… ты весь в своего папочку… мать больна, а ты не приходил ко мне целый месяц… ты хоть знаешь, что мои последние анализы очень плохие…

Шелестящий голос матери ударил по сердцу жалостью к ней и непреодолимым желанием заткнуть уши. Он знал, что у матери рак, и что она умирает. Это длилось уже несколько лет, изматывая жалостью, ежедневным напряжением, вонзающимся в сердце страхом при каждом телефонном звонке, нескончаемыми муками совести, когда вместо поездки к матери он выбирал встречу с друзьями… «Мама, прости!» – беззвучно крикнул он. Ответа не было…

Из темноты выплыло лицо брата. Он родился уже после того, как родители Сан Саныча расстались, и жил с матерью. По щеке скатилась слеза, и лицо растаяло в темноте, из которой появилось.

Чернота засасывала. Скорость падения нарастала. Краем глаза Сан Саныч заметил пробежавший по тёмной стене солнечный зайчик: «Светка, Светочка, – подумал он, – светлая моя девочка, как же тебе повезло, что ты вышла замуж не за меня…» Солнечный зайчик заметался и, опережая Калинкина, рванулся вниз. Затем резко затормозил, высвечивая на чёрной стене протянутую навстречу всё быстрее летящему вниз Сан Санычу женскую руку. Он знал, кому она принадлежит. 

«Я сам, Рита, я справлюсь…», – как в детстве, когда она помогала ему решать задачки, как в юности, когда они взбирались на скалы, как в тяжёлые дни взрослой жизни, именно ей он не хотел показывать свою слабость. Кем была для него она, молодая жена его не по возрасту солидного отца? Он ненавидел, когда её называли «мачехой», да и числилась она ею недолго. А после развода с его отцом, Рита – самый надёжный, самый верный друг – стала ему ещё дороже. Только вчера они говорили по телефону. Она никак не хотела соглашаться с его решением уйти в сантехники: «Дурак ты, Сашуня! Доказать тебе что-то потребовалось? Кому? Стоят ли они того? Может быть, себе самому? Мы все когда-нибудь проходим в той или иной форме через дерьмо, и только от нас самих зависит, испачкаемся или нет. Зачем же по собственному желанию-то лезть в него?!»

«Я сам!» – пальцы прощально коснулись протянутой руки, ощутив её тепло… 

«Са-а-аыч!» – услышал он голос Вадима и увидел его, поддерживающего Дашку, сестрёнку, глаза которой были залиты слезами.

«Держитесь, родные мои», – прошептал он…   

Солнечный зайчик сорвался с места и ринулся вниз, высвечивая дно колодца. Там, ёжась от сырости и вытягиваясь на носочках, чтобы меньше соприкасаться со струящейся под ногами жижей, на Калинкина смотрела дочь. На её не по возрасту детском личике были написаны непонимание и испуг. «Леночка!» – впервые услышал он собственный крик…

Взмахивая руками, цепляясь за скользкие стены, он впервые попытался удержаться… «Помогите», – только ради неё, любимой дочери, он мучительно преодолел гордость, никогда не позволявшую ему просить. И услышал деловой, как всегда, с едва уловимым оттенком сарказма голос отца. «Что, опять лыжа сломалась?!» – это была присказка из детства, когда на школьных соревнованиях его обошел Вовка Лыков, и, привыкший к победам Калинкин умышленно сломал лыжу, предпочтя второму месту нулевой результат. Папа, аналитик по жизни, вычислил ситуацию и не забывал напоминать о ней при каждом подходящем случае…

«Господи, помилуй», – последнее, что мелькнуло в сознании и разбилось о стремительно рванувшееся навстречу дно колодца… 

…«Леночка-а-а!» – долетело до слуха окаменевшего дяди Феди. Тупой звук удара тела о землю, выплеснувшись через отверстие люка, взрывной волной хлестнул его по лицу…


Глава 4

Полёт

…В чёрной, мазутом облепившей Сан Саныча тьме появилась светящаяся нежным фиолетовым цветом точка. Она росла, превращаясь в обволакивающее его лёгкое пульсирующее облачко, в котором ему, Калинкину, было удивительно комфортно. Сан Саныч почувствовал, как тёплые и ласковые объятия на мгновение сжали его чуть сильнее и рывком оторвали от чего-то, что удерживало его на дне колодца. И сразу волной нахлынуло ощущение лёгкости и счастья – он парил! 

Мелькнуло воспоминание: Рита, Колька и он стоят на краю обрыва только что взятой вершины. Впереди ещё две, но и эта – промежуточная – дарит ощущение победы и гордости за себя, покорившего её. «Смотрите!» – звенит восторгом крик Риты. Из-за выступа скалы значительно ниже них медленно выплывает орёл. Он прекрасен, его распахнутые крылья не шевелятся – он парит. «Никогда не смотрел на орлов сверху», – произносит странную фразу Колька. Рита тут же отзывается шуткой: «В армию иди. Старшиной. Только так и будешь смотреть». И командует: «Давайте-ка, орлы, нас уже ждут!»

Уходить не хочется, но надо – Рита права – время передышки закончилось. Надо идти на следующий подъём, иначе до темноты не успеть. Но как не хочется отрывать взгляд от величественной птицы… «Мне бы так! Раскинуть руки, ощутить надёжную поддержку восходящих потоков и плыть над землёй…», – размечтался было Калинкин, но, обреченно вздохнув, вернулся в мир гравитации, где лучше было обойтись без полётов, тем более со скал...

…Но сейчас сила тяжести отсутствовала, и Сан Саныч, подобно парящему орлу, как крылья, раскинул руки и почувствовал, как тёплый поток поднимает его вверх. Чтобы убедиться в том, что ему это не чудится, и что расстояние между ним и дном колодца действительно увеличивается, он посмотрел вниз. 

Внизу лежал человек. Неестественно вывернутая голова, окровавленная рука с открытым переломом и поджатые к подбородку ноги не испугали его даже тем, что в этом искорёженном теле он узнал себя. Его вообще ничего не пугало. С полным равнодушием к разбитому себе он отвёл глаза и огляделся по сторонам. Чёрный туннель колодца где-то очень далеко над головой заканчивался сиянием яркого солнечного дня. Окутанный фиолетовым облачком, Сан Саныч, набирая скорость, понёсся вверх…

С фактом своей смерти он смирился как-то легко и сразу. Возможно, потому, что пришла она неожиданно, и он не успел испытать ни настоящего страха, ни боли. И только задевала Калинкина за живое вдруг неизвестно почему возникшая поганая мысль о сходстве тоннеля и своего перемещения в нём с трубами городского «кишечника», по которым с радостным бульканьем неслись в неведомое отходы жизнедеятельности столичного населения.

Сан Саныч не хотел ощущать себя продуктом метаболизма и потому, осудив, как паникёрскую, пришедшую ему в голову крамольную мысль, погнал её прочь. И, словно помогая ему в этом, впереди забрезжил свет, и смрад колодца стал отступать, уступая место пробивающемуся сквозь него нежному аромату полевых цветов и дурманящих незнакомых запахов…

Внезапно темнота и холод исчезли, Калинкин почувствовал под ногами опору, и его словно обволокло ярким светом, теплом и негой. «Как на Канарах», – подумал он, хотя никогда там не бывал, – Рита и Вадим рассказывали. 

Сиреневое облачко, в котором он плыл по туннелю, таяло, и Сан Саныч даже протянул руку, чтобы на прощанье коснуться его. Рука ничего не ощутила, но зато он увидел её – свою руку – живую и здоровую. Покрутил головой – никаких проблем, пару раз подпрыгнул...

Только что брошенное им без сожаления изуродованное тело было, как и прежде, молодым, сильным и послушным. 

Калинкин поиграл бицепсами, постучал кулаком по ставшему более плоским с квадратиками мышц животу, по-каратистски помахал ногами и вдруг с ужасом понял, что скачет у всех на виду, в чём мать родила.

Вмиг покрывшийся холодной испариной Сан Саныч, втянув голову в плечи, присел, сжавшись в комочек, и осмотрелся…


Глава 5

Распределитель

Чем пахнут залы ожидания в аэропортах и железнодорожных вокзалах? Непокоем, потом и пылью.

Огромное гулкое помещение, где оказался Калинкин, напоминало многократно увеличенный пассажирский терминал аэропорта: нечто схожее с истёртым линолеумом под ногами, полупрозрачные перегородки, ломающие перспективу пространства, мешающие взгляду охватить его целиком, гул голосов и неподдающиеся идентификации звуки, сливающиеся в неумолчный прибойный рокот…

Метрах в двух перед собой он увидел колышущуюся массу голых спин и задов, медленно продвигающуюся куда-то вперёд. «Здесь все нагишом!» –успокоительно мелькнуло в голове, и Сан Саныч поспешил выпрямиться, теперь уже застеснявшись не столько наготы, сколько своей малодушной позы.

Едва успев распрямить колени, Сан Саныч почувствовал пинок в спину. Он оглянулся и увидел, что за ним уже выстроилась очередь. «Пляж нудистов в Серебряном бору», – невесело сострил он. Толкнувший его молодой парень, типичный браток с дыркой во лбу от контрольного выстрела, выдвинув вперёд тяжёлый подбородок, сердито повёл оловянными глазами в сторону фосфоресцирующего табло. Калинкин покорно последовал молчаливому указанию и прочитал: «Не задерживайте движение. До КПП 50 метров». Прошлёпав босыми пятками по полу, он преодолел расстояние, отделявшее его от толпы, и влился в очередь. Она бесформенной массой ползла туда, где далеко впереди виднелись густо расставленные перегородки, рассекающие мощный людской поток на отдельные ручейки. 

«Натуральная мясорубка», – подумал Сан Саныч. И действительно, бесформенный ритмично раскачивающийся поток людей, продвигаясь вперёд, своей массой всё больше сжимал и вдавливал передние слои в перегородки, дробящие их на множество выползающих с другой стороны чётко сформированных стройных рядов.

«Сколько же нас!» – Калинкин вытянулся на носках, поверх голов оценивая габариты толпы.

«А ещё всё это похоже на банный день в большом сумасшедшем доме, где в очередь на помывку выстроили обитателей и мужского, и женского отделений одновременно»,– попытался он развеселить самого себя…

На фоне невнятных звуков постоянно вспыхивающих сзади перебранок время от времени происходили стычки, благодаря звонким голосам их участников становившиеся достоянием общественности и провоцирующие толпу на стихийное пробуждение не ведающего рамок чувства юмора.

– Смотрите, смотрите, он сзади меня был, а теперь уже метров на десять вперёд проскользнул. Держите его, не пускайте без очереди!

– Опять проскользнул… как салом смазанный…

– Держи хохла, ребята!

Дружное ржание всколыхивает массу, сбивая размеренный ритм её покачиваний. Не давая народу войти в стабильное состояние, в повисший над только начинающим успокаиваться залом глухой рокот визгом пилы врезается новый голос. С ним на Сан Саныча накатывают воспоминания детства: Одесса, знаменитый «Привоз», коммунальная квартира на улице Артёма, где они с отцом под видом родственников хозяйки два лета подряд снимали комнату…

– Девушка, если вы получаете удовольствие, когда вам наступают на пятки, продолжайте мечтать дальше!

– Какая я тебе девушка! – взвивается над толпой возмущённый молодой тенорок.

– А я тебя спереди видела? Брюки надо было одеть! 

И, явно рассчитывая на реакцию окружающих, привозный голос добавляет:

– А так сзади так ты очень даже девушка!

Едва успокоившаяся после предыдущего взрыва веселья толпа с удовольствием подхватывает эстафету, наперебой предлагая самые различные варианты определения пола тех, кто стоит к народу спиной. 

Тема открыта, поэтому следующая ситуация распоясывает толпу в полной мере.

– Граждане, у кого есть авторучка? – зычным голосом извечного общественника выкрикивает кто-то сзади. Мгновенно развеселившаяся очередь взрывается указаниями, где следует поискать названный предмет. Места́, надо признать, не отличаются разнообразием.

– Да я же хотел, как лучше! – возмущённо оправдывается общественник. – Написали бы на ладонях номера и упорядочили движение, – разъясняет он народу. 

Лучше бы ему промолчать! Сбрасывая нервное напряжение, ряды желающих поучаствовать в обсуждении вопроса ширятся в геометрической прогрессии. Однако, в выборе места, на котором инициативному товарищу советуют написать номер, наблюдается полное единодушие.

Типичные для массовых сборищ шутки явно не отличаются тонким вкусом. Но без них обстановка могла бы стать значительно агрессивней.

В усталых, измученных неадекватностью происходящего, ссутулившихся людях, движущихся с вытянутыми вперёд руками в стремлении избежать непристойных, по меркам их земной жизни, касаний, растёт взаимное раздражение. Неизбежность и непонятность унизительной процедуры требует разрядки. И, слава Богу, что люди смеются. Ведь посмеявшиеся вместе – уже не враги.

«Шутят, значит, всё не так уж страшно», – отметил Калинкин. По его расчётам, до места, где река толпы растечётся на ручейки, оставалось двигаться ещё минут десять. Где-то далеко позади, в хвосте бесформенной очереди, стоял недовольный гул потревоженного пчелиного улья, а здесь, на подходе уже витало в воздухе некое подобие доброжелательности. Она как бы авансировала дальнейшие отношения в новой жизни: кто знает, быть может, там что-то от кого-то из стоя́щих рядом людей будет зависеть…

«Вот тебе и Моуди с его жизнью после смерти! – Сан Саныч по жизни был любопытствующим и начитанным человеком. – Вот тебе и ангельский приём на выходе из чёрного туннеля. Ладно бы меня одного так встречали, я бы подумал, что другого не заслужил. Но здесь со всеми так. Не всех же подряд в ад?» – и, озадаченный самим себе заданным вопросом, стал внимательно приглядываться к окружавшим его людям.

Кого здесь только не было! Белые, чернокожие, желтолицые, голубоглазые, узкоглазые…

«И все говорят по-русски!» – обалдел от неожиданного открытия Калинкин. И тут же пришло озарение: «Не по-русски, а на одном языке». И новым озарением вслед за первым в голове сама собой сложилась следующая фраза: «Все мы дети одного Господа». Потрясённый ранее несвойственным ему направлением мышления, Сан Саныч, продолжая в том же духе, тут же вспомнил библейскую Вавилонскую башню и столпотворение. После чего, аппроксимировав ситуацию, сделал вывод: «Ничем хорошим это не кончится!»...

Прибойной волной толпа подкатывалась всё ближе к перегородкам. Только сейчас Калинкин заметил прилепившиеся к каждой из них прозрачные кабинки, в которых сидели ангелы в мерцающих белых одеждах. 

Следующая волна докатила Сан Саныча до одного из них. Вблизи ангел оказался обычным человеком, одетым в белый с люрексовой искоркой халат.

– Приложите руку, – механическим голосом отчеканил псевдоангел. Калинкин покорно положил ладонь на светящийся контур растопыренной пятерни на круглом диске, прикреплённом к стенке рядом с монитором. По ладони пробежали колкие электрические разряды, и на экране появилась мостовая с открытым канализационным люком. Около него лежало тело, над которым склонились врачи. Сан Саныч узнал себя. Рядом стояли две машины – «Скорая» и «МЧС»… Картинка исчезла, сменившись бегущей чередой непонятных знаков…

– Регистрация временная. Индекс «Д». Вам направо, – прокаркал механический голос. – Ждите.

– Чего ждать? – решил возмутиться Сан Саныч, отыскав, наконец, объект, на котором можно было отыграться за все пережитые унижения.

– Видишь, тебя реанимируют, – тихо прошептал кто-то над ухом.

– Мне что, опять в эту очередь становиться? – ещё не сбросил пар Калинкин.

– Не в эту. Там своя таможня, – разъяснил доброжелатель.

В руки Сан Саныча всунули карточку на фиолетовом шнурке с буквой «Д» и указали на находящуюся справа дверь.


Глава 6

Старик

Коридор за указанной «ангелом» дверью, по которому Калинкин шёл неизвестно куда и неизвестно зачем, был безлюден. Он брёл по нему, ничего не понимая, внутренне бунтуя против того глупого положения, в котором оказался. Его, видите ли, реанимируют… Рождённая этим словом, внезапно вспыхнула искра надежды: «А вдруг?!..» Но тут же погасла, уступив место логике: 

 – Если я здесь, значит, там меня уже нет, – резонно рассудил он, не заметив, что произнёс это вслух. Гулкая пустота коридора отозвалась слабым эхом. Оно честно прошелестело словами Сан Саныча, после чего неожиданно громко высказалось:

– Здесь-то здесь, да не совсем. Пока свидетельство о смерти выписано не будет, вы, извиняюсь, всё ещё числитесь там.

От стены отделилась фигура старика. Его несоответствующие седине и морщинам молодые глаза смеялись, когда он подходил к Калинкину лёгкой походкой двадцатилетнего юноши.

– Не понял! – неожиданно для самого себя произнёс Сан Саныч и тут же застыдился этой, свидетельствующей о скудности словарного запаса, фразы. Но старик не обратил на его смущение никакого внимания.

– Новенький? А я здесь третью неделю, извиняюсь, кукую с временной регистрацией.

– Не понял! – снова помимо воли сорвалось с губ Калинкина. – Вас что, две недели реанимируют?

– Я вас умоляю, какое там реанимируют! Я уже, простите за натурализм, разложился в собственной квартире в ожидании, когда меня обнаружат. Может, обо мне вообще не вспомнят, а эти местные бюрократы всё тянут с постоянной пропиской – смерть моя, видите ли, официально не удостоверена!

– Жулики, – продолжал он, всё больше распаляясь, – я тут за две недели многого насмотрелся. Старик заговорщицки огляделся по сторонам и, наклонившись к уху Сан Саныча, многозначительно прошептал:

– Они мёртвым душам постоянную прописку оформляют…

На недоумение в глазах собеседника старик отреагировал неожиданным для Калинкина взрывом смеха:

– Понимаю, понимаю, в нашей, извиняюсь, ситуации «мёртвые души», простите, нонсенс. Но я, знаете ли, в той жизни был учителем литературы, поэтому мыслю, извиняюсь, литературно. Позвольте представиться, Макар Аронович Блюмберг. Что вы брови поднимаете? Вас смущает сочетание Макар и Блюмберг? Так это мой дорогой папа был большим поклонником маршала Малиновского и Красной армии – из них Макар, извиняюсь, и получился. Но давайте вернёмся к нашим мёртвым душам. Я, понимаете ли, имел в виду души живых, которых прописали, как, извиняюсь, мёртвых. Душа отсутствует, а прописка имеется – вы меня поняли?

– Не понял! – в очередной раз слетевшая с губ фраза царапнула слух, но в этот раз была к месту.

– Я вас умоляю, ну что тут непонятного?! – начал раздражаться старик. – Знаете, сколько живых людей числятся мёртвыми, и сами об этом не догадываются? А сколько, извиняюсь, купив свидетельство о смерти, прячутся под чужими именами? Здесь это быстро поняли и делают свой маленький гешефт. Но я вам скажу по секрету – не такой уж он и маленький!..

Махинации местных чиновников меньше всего волновали Сан Саныча. Внутри него закипала злость. Он ненавидел «скорую помощь», которая так долго добиралась до Чертаново; врачей, допивавших чай, не спеша на вызов; водителя, сделавшего крюк, чтобы заправиться; всех тех, кто ждал приезда МЧС, даже не пытаясь вытащить его тело из колодца… Его возмущали правила, по которым свидетельство о смерти не выписывают тут же на месте. Когда его теперь выпишут?.. «Господи, да ведь Лариска в Турции! Пока ей сообщат, пока она приедет и оформит все бумаги – сколько ж это времени пройдёт?» – покрылся холодным потом Калинкин.

– …единственное в этой ситуации утешение. Составите мне компанию? – услышал он последние слова очередной тирады Блюмберга, которой сопровождалось их размеренное продвижение по коридору.

Как бы иллюстрируя слова старика, в конце коридора возникла освещённая разноцветными огоньками ниша, в глубине которой расположилась стойка бара.

Над ней мерцали разнокалиберные бутылки, разнообразие этикеток на которых призвано было завораживать клиентов.

Клиент, правда, был всего один. Увидев старика и Сан Саныча, он поднялся и, на ходу допивая пиво из тёмно-зелёной банки, пошёл в направлении одного из коридоров, радиальными лучами разбегающихся от бара. В его груди, там, где должно было быть сердце, зияли восемь отверстий, сквозь которые можно было разглядеть мерцающую подсветку витрины с напитками.

Заметив, что Калинкин таращится вслед уходящему человеку, Блюмберг зашептал:

– Я вижу, вам интересно. Это особая история, и я вам её расскажу. Этот парень уже почти год живёт по временной регистрации. У них там были свои разборки, и его, извиняюсь, тело никак не могут найти. Но у нас здесь есть свои каналы, – только я вам об этом не говорил! – и для него рано или поздно организуют того, кто должен будет там, на земле, показать, где он, извиняюсь, лежит…

– Не понял (да что за напасть, вот прицепилось!). Макар Аронович, я вас умоляю (так, уже и «умоляю» я подцепил, осталось еще «извиняюсь» через слово ввести в свой лексикон!), объясните мне, почему здесь одни… э-э-э… люди целенькие, цветущие и помолодевшие, а другие – как этот? 

Явление парня с дырами в груди подтолкнуло Калинкина задать вопрос, мучивший его ещё в зале ожидания. Он вспомнил соседа по очереди с дыркой во лбу, девицу с синей полосой от удавки на шее, мужика с расколотым черепом и других мелькнувших в толпе изуродованных людей.

Старый учитель назидательно, как, видимо, когда-то своим ученикам, стал объяснять:

– Я вас умоляю, этого не надо пугаться. Здесь у нас нет ни больных, ни покалеченных. Все здоровы, слава Богу. А раны эти – они не болят, только не подумайте такого. Они как бы и не очень, извиняюсь, настоящие. Они есть только у тех, кто, не дай Бог нам с вами, умер насильственной смертью. Вы же понимаете, все мы уходим оттуда и когда-нибудь встречаемся здесь, и убийцам таки приходится на это смотреть. А это нелегко, я вам скажу…

Они пристроились у стойки бара. Смуглый бармен в чёрной с блёстками трикотажной рубашке, заправленной в белые с безукоризненно отпаренными стрелочками брюки, направился к ним, на ходу одаривая радостной улыбкой. Приподнятый над белой «бабочкой» воротник не мог скрыть синие пятна на шее. «И этого грохнули», – мелькнуло у Сан Саныча. Убиенный звонко припечатал к лакированной поверхности два высоких стакана, и, виртуозно поиграв шейкером, заполнил их янтарной жидкостью, в которую грациозно, без брызг, уронил по два кубика льда. Глядя на запотевший стакан, Сан Саныч ощутил, как в сладостном предчувствии заработали слюнные железы...

– Фирменный напиток, – проворковал бармен, ещё шире расплываясь в улыбке, призванной продемонстрировать именно им, Блюмбергу и Калинкину, исключительность его отношения. – Для новичка за счёт фирмы, прописка в нашем заведении, так сказать…

Подмигнув старику, как старому знакомому, он тактично удалился к противоположному концу стола, где стал старательно, всячески подчёркивая отсутствие своего присутствия, полировать и без того сверкающие бокалы.

– Не понял! (похоже, уже не отвязаться от этой, засевшей в нём и выскакивающей самопроизвольно фразы). А вы, Макар Аронович, как расплачиваться собираетесь? – широко раскрывшиеся от удивления глаза Сан Саныча, в которых отразилось поношенное ню Блюмберга, вызвали взрыв хохота у старика. Поддавшись гипнозу этой эскапады заразительных звуков, Калинкин, как в студенческие годы, когда кто-то притащил на лекцию «смеющийся мешочек», захохотал вслед за Макаронычем (так мысленно окрестил он своего старшего товарища, соединив не вяжущиеся между собой имя и отчество).

– Понимаете ли, шутка у него такая. Безотказно работает, чтоб я так был здоров. Мой подарок. Я когда, извиняюсь, сюда впервые пришёл, спросил его, сколько с меня. С этого и пошло, он теперь на эту, как вы понимаете, тему импровизирует со всеми новичками.

Калинкина мучил ещё один вопрос, который наконец подвернувшаяся ситуация позволяла задать, не демонстрируя своих комплексов:

– Макар Аронович, а почему бармен одет, а мы нагишом бегаем?

– Я вас умоляю, какой вы, извиняюсь, чувствительный! – не дал себя обмануть Блюмберг. – Пока нет постоянной прописки, мы как бы у них и на довольствие поставлены, и бесплатное общежитие получили, лекции нам читают, профессию новую можно приобрести, если успеете… Но остальное – это, извиняюсь, не их дело. Здесь тепло, никто, можете мне поверить, до сих пор не замерзал, зачем одежда? Надо немножко походить голым, чтобы потом, когда будет постоянная прописка, в полной мере почувствовать счастье. Они это всё очень, можете мне поверить, мудро делают… А те, кого вы здесь увидите одетыми, это уже работающие, – персонал, чтоб вы правильно меня поняли...

Избыток информации, которую обрушил на него словоохотливый Блюмберг, уже плохо усваивался Калинкиным. Никем не отменённый и после смерти инстинкт самосохранения спасал его мозг от перегрева, направляя внимание Сан Саныча на происходящее вокруг и отвлекая от болтовни Макароныча… 


Глава 7

Подстава

Потягивая незнакомый приятный на вкус коктейль, Калинкин жаждал расслабиться после всего пережитого за последние часы. Но у него это почему-то не получалось. Интуитивный по натуре, он ощущал некий внутренний дискомфорт, нарушающий физическое блаженство от тепла, разливающегося по телу под действием напитка, от уютной обстановки и словоохотливого собеседника. Что-то подозрительное витало вокруг бара, и внутренний голос Сан Саныча нашёптывал ему нечто, не поддающееся расшифровке.

Играла тихая музыка. Кажется, «Симфония псалмов» Стравинского. Всё было так материально и одновременно противоестественно… Бар на «том свете»?! Дикость какая-то! И этот услужливый бармен, ничем не отличающийся от своих земных коллег… Интересно, ради чего он так старается, ведь мы ему даже чаевые не можем дать?..

– Послушайте сюда, не рассматривайте его так откровенно, да ещё и, извиняюсь, свысока, – зашептал Блюмберг, покосившись на бармена. – Он хотя не из наших, но очень приличный человек. Вы не поверите, но я вам скажу, что он закончил Гарвард и знает санскрит лучше, чем я иврит…

– Да я вовсе не свысока… – попытался оправдаться Сан Саныч.

– Нет, вы теперь послушайте меня, – заволновался, не давая, как всегда, собеседнику перехватить инициативу, Макароныч. – Вы, конечно, получили карточку с индексом «Д», которая висит у вас на шее, и мистер Ной за вас ходатайствовал. Я понимаю, что такое кому угодно может, извиняюсь, вскружить голову…

– Послушайте, – взмолился Калинкин. – У меня действительно голова идёт кругом. Но я не знаю никакого мистера Ноя, и вас я не знаю. Я вообще никого здесь не знаю. И ничего не понимаю. Я уже даже не уверен, что умер… и что вы умерли…

– Я вас умоляю, насчёт этого можете не беспокоиться, – саркастически ухмыльнулся Блюмберг. – И я, и вы, и наш бармен Чак, которого задушили в тюремной камере в 1964 году, – мертвее, извиняюсь, просто не бывает.

Из коридора, в который удалился бедолага с дырами в груди, вышла парочка. Невысокий коренастый мужчина с гладко зачёсанными тёмными волосами вёл под руку стройную светловолосую женщину. Они ступали босыми ногами по полу с достоинством аристократов, прибывших на светский раут. Новые посетители остановились около бармена и заговорили с ним. Слова заглушались звучавшей в баре музыкой, поэтому уловить их смысл Сан Санычу не удалось. Но по брошенному на него мимолетному взгляду мужчины и по позе наклонившегося к новоприбывшим чуть-чуть больше, чем это требовалось, бармена, он догадался, что речь идёт о нем. Молниеносная встреча глаз Чака с глазами старика и почти незаметное движение веками добавило пищи растущим в Калинкине подозрениям. 

И тотчас же, как бы стараясь увести мысли Калинкина в другую сторону, Макароныч зачастил:

– Не думайте, что я вас не понимаю! Вы сейчас размышляете: если я умер, то почему же я всё чувствую как обычно и даже стесняюсь того, что хожу, извиняюсь, голым? Послушайте, что я скажу вам по этому поводу. Это пока ещё вам кажется, что всё, как обычно. Нет, мой дорогой Сан Саныч, не совсем обычно. Вы, как человек с высшим техническим образованием, сможете это понять. Слушайте сюда, и я вам всё объясню. Это не материальный мир. И это ещё далеко не «тот свет». Это информационная проекция суммарного сознания переселенцев на…

«Стоп! – молнией ударила мысль. – Откуда он знает моё имя и то, что я технарь?– Калинкин точно помнил, что не успел представиться, и всё это время в нескончаемой болтовне учителя литературы искал подходящую паузу, чтобы исправить этот промах. – Да и какой он учитель литературы?» – перед глазами возник образ школьной «русачки», чопорной старой девы, беседующей со своими учениками на языке Чехова и Тургенева. Блюмберг со своим «извиняюсь» в образ не ложился…

– …Если честно, я сам в этом, извиняюсь, мало что понимаю, – бубнил над ухом монотонный голос Макара Ароновича, – так что дам вам, молодой человек, совет – примите всё как данность. Поймите, что это не ад и не рай – о них, можете мне поверить, говорить ещё рано. Это всего лишь ретрансляционная станция, понимаете, что я имею в виду? Одна, кстати, из многих по пути на, извиняюсь, ДЕЙСТВИТЕЛЬНО ТОТ СВЕТ… Повторим? – без паузы бойко предложил он и, не дожидаясь ответа, махнул бармену. Тот с сияющей улыбкой, выражающей готовность выполнить любое желание клиента, повернулся к ним…

Вмиг сорвав улыбку с лица Чака, благостность обстановки взорвал резкий вой сирены. Блюмберг ухнул филином, цепко хватая Сан Саныча за левое предплечье и неумело пытаясь заломить ему руку. Как по команде, сорвались со своих мест у стойки и бросились к ним мужчина и женщина… 

Ужас непонимания происходящего катапультировал Калинкина со стула, вырвав из жёстких пальцев бывшего учителя литературы. С неизвестно откуда взявшимся боксёрским профессионализмом Сан Саныч на ходу ударил Макароныча в нижнюю челюсть, отправив его обмякшее тело навстречу псевдоаристократам, и бросился в темноту коридора. Краем глаза он успел заметить бармена, стоящего с выпученными глазами у открытой им в задней стене бара маленькой дверцы; мужчину, перепрыгивающего через лежащего без движения старика, и женщину, поднимающуюся с пола…

Калинкин нёсся по тёмному коридору, подстёгиваемый рёвом сирены и топотом ног бегущих за ним людей. Слепой ужас, накопленный с момента падения в колодец, и прорвавшийся вдруг наружу, гнал его вперёд и заставлял, не чувствуя сумасшедшего стука сердца и рвущего лёгкие дыхания, перекрывать в беге все земные мировые рекорды.

Внезапно споткнувшись, он пролетел вперёд, упал и по инерции проехал на животе по скользкому полу. На финише своего скольжения он почувствовал болезненный удар пальцами рук о препятствие. Калинкин попытался вскочить на ноги, и тут же понял, что всей массой своего просвистевшего по полу тела он с силой вогнал в щель между досками пола средний палец левой руки. Ухватившись второй рукой за край злосчастной доски, Сан Саныч попытался её приподнять. На удивление, это оказалось очень легко. При этом поднялась не одна половица, а небольшой – примерно метр на метр – квадрат пола, одной стороной, по-видимому, закреплённый на петлях. Под ним была пустота…

Звук приближающейся погони не оставил Сан Санычу выбора: не раздумывая, он сиганул вниз, на лету захлопывая над головой крышку люка…


Глава 8

Макароныч

Макар Аронович Блюмберг в молодые годы свои действительно был учителем литературы в небольшом провинциальном городке Бердичеве.

Он рано женился, и уже в 37 лет был вдовцом и отцом взрослого сына – выпускника школы. Названный Григорием в честь своего дедушки по маме, Герша Вольфовича, погибшего во время погрома, мальчик был единственной радостью и гордостью Макара Ароновича. Весь Бердичев знал, что сын Блюмберга – вундеркинд. Он играл на скрипке и учился на пятёрки. А школу закончил только с одной четвёркой по украинскому языку, которую поставила ему учительница-антисемитка. Её дуру-дочку, которая училась с Гришей в одном классе, учителя только ради того, чтобы сохранить спокойные отношения со своей коллегой, переводили из класса в класс со средним баллом «три и две десятых», которые получались за счёт нескольких непринципиальных предметов. Галина Ивановна Антонюк очень тяжело переживала успехи младшего Блюмберга и портила и сыну, и отцу кровь, как могла. И когда Макар Аронович, скрепя сердце, оценил знания младшей Антонючки на выпускном экзамене четвёркой, рассчитывая на ответную материнскую благодарность, Галина Ивановна, глядя на него глазами, отражающими все её чувства к Грише, к самому́ Блюмбергу и ко всем блюмбергам на свете, поставила точку в их отношениях: «Дякую, Макарэ Ароновычу. Стильки же будэ и у ваший дытыны». 

«Стильки же» она и поставила. Но «дытына», то есть ребёнок, доказала всему Бердичеву, что плевала на эту единственную четвёрку в своем аттестате, и что никакие антисемитские происки, вставшие на пути истинного таланта, не смогут помешать его победному маршу.

Гриша поступил в Московский государственный университет на физико-математический факультет. В первые годы учёбы у него не было ни свободного времени, ни средств на развлечения и девочек. Времени едва хватало на учёбу и еженедельные письма к отцу, а средств – на двухразовое питание в студенческой столовой. 

Макар Аронович писал сыну дважды в неделю, никогда не упоминая в них ни о Бердичеве, ни о тех, с кем сын провёл детство. Для Гришеньки всё это должно было стать пройденной ступенью, через которую надо было переступить и навсегда забыть. В своих письмах отец учил сына жить.

Обычно жизненный опыт приобретается людьми только после того, как они набьют себе достаточное количество шишек. Но есть те немногие, которые учатся на чужих ошибках. Григорий Блюмберг относился именно к этой категории. Письма из дома были привычной для него школьной «работой над ошибками», но не своими, а отцовскими.

В схеме жизненного успеха Макара Ароновича лишними оказались юные идеалы и бескорыстие – именно они не дали состояться старшему Блюмбергу как победителю. Главной же своей ошибкой он считал то, что вовремя не вырвался из захолустья. Многоопытный папа предостерегал сына от повторения своей судьбы. 

Младший Блюмберг был умным мальчиком. Он умел ставить перед собой задачи и не жалел сил на их реализацию. Внимательно наблюдая за окружающими его людьми, он определялся в направлении, по которому следовало нанести главный удар для обеспечения себя московской пропиской и решения материальных проблем. С идеалами у Григория давно всё было в порядке, а возможность повторения двух других ошибок отца он отсёк одним ударом, остановив свой выбор на Людмиле Лудман.

Москвичка, студентка биофака Милочка была неприметной девочкой, которая на первых курсах вряд ли могла рассчитывать на успех у мальчиков. Гриша понимал, что цена такой невесты неимоверно подскочит к концу обучения, когда встанет вопрос о распределении, поэтому прибирать её к рукам надо было немедленно. И он начал действовать.

...Папа Лудман был человеком-айсбергом. «Директором мехового ателье» называлась только его верхушка, всё же остальное, скрытое от окружающих, во много раз превышало видимые объёмы. Борис Ефимович безумно любил единственную дочь, а потому положил все силы на её образование, резонно рассудив, что в престижном ВУЗе у неё будет больше шансов найти мужа, который сделает научную карьеру и прославит их род. И хотя коллеги по цеху, у которых были сыновья, со всех сторон предлагали объединить капиталы, Лудман только улыбался: ему нужна была слава, а денег, слава Богу, у него и на внуков хватало.

Скромный мальчик из Бердичева, ленинский стипендиат, да ещё и играющий на скрипке, был для Бориса Ефимовича просто находкой.

…Макар Аронович, сняв с книжки собранные за всю жизнь «на чёрный день» тысячу двести рублей, приехал в Москву, познакомился с будущими родственниками и честно предложил на свадебные расходы детям свои скромные сбережения. Наивный провинциальный учитель литературы произвёл на чету Лудманов неизгладимое впечатление и поднял реноме жениха на ещё бо́льшую высоту.

– Боря, мы не должны оставлять этого одинокого человека в Бердичеве. Посмотри, какого сына он вырастил один без матери. Ради ребёнка он даже больше не женился – тебе это о чём-то говорит? И не вздумай брать с него деньги, – шептала ночью на ухо мужу мадам Лудман, – для него эти копейки – целое состояние…

Жена, как всегда, читала в сердце Бориса Ефимовича, и уже через месяц после свадьбы детей Макар Аронович переехал в Москву в однокомнатную кооперативную квартиру, которая была подарена Милочке её папой как приз за поступление в институт. Милочка – замужняя женщина – уже не могла жить в такой тесноте. Вместе с Гришей она вселилась в новую двухкомнатную квартиру, заручившись папиными планами на расширение площади при появлении наследника.

Жизнь, наконец, улыбнулась старшему Блюмбергу. И хотя его попытки устроиться преподавателем литературы, несмотря на безупречный многолетний послужной список, после первых же произнесённых им слов разбивались о едва сдерживаемые ехидные улыбки директоров московских школ, Макар Аронович сильно не расстраивался. На очередном семейном ужине, посетовав на антисемитизм в школах, родственники приняли решение о необходимости смены профессии. Гриша вовремя вспомнил, что папа, большой любитель чтения, не имея возможности приобретать книги (во-первых, по причине отсутствия в магазинах, а, во-вторых, по материальным соображениям), собирал их в самом плачевном состоянии, где только мог, и приводил в порядок, самостоятельно освоив профессию переплётчика. Хобби Макара Ароновича растрогало родителей Милочки, и Борис Ефимович, собиравшийся предложить ему работу под своим крылом, принял решение: переплётчиком, так переплётчиком!

Для старшего Блюмберга началась новая жизнь. Уже через неделю он стал заведующим мастерской, расположенной на Садовом кольце, а ещё через два месяца Лудман, не имеющий ни малейшего представления о переплётных делах, но зато хорошо разбирающийся в тонкостях бизнеса, кое-что ему подсказал. По совету родственника и не без его помощи переплётная мастерская Макара Ароновича перешла на «вторую форму». В восьмидесятых годах это был прогрессивный метод борьбы с бесквитанционным обслуживанием клиентов.

На чём делали деньги работники сферы услуг населению? Ни для кого не секрет – на том, что не выписывали квитанции и, следовательно, выручка мимо кассы шла им в карман. С одной стороны, эта система была опасна неожиданными проверками, подставными клиентами и жалобщиками. С другой стороны, проверки покупались, или о них заранее сообщали «свои» люди. Жалобщики тоже в конечном итоге отказывались от своих показаний. Но всё это вместе взятое стоило нервов, здоровья и денег. «Вторая форма» решала все проблемы. Руководством просчитывалась конкретная сумма, которую мастерская должна была отдавать государству ежемесячно. Меньше заработали – добавляйте из своего кармана, больше – это никого не касается. Конечно, надо было сдавать отчёты, но их, как правило, придумывали за час до сдачи. Конечно, были директор и главный бухгалтер, которые тоже хотели жить. Но все это быстро отработалось. Задача состояла в том, чтобы установленная норма ежемесячных платежей мастерской в кассу предприятия была как можно ниже.

И снова помог Борис Ефимович. Ещё через месяц мастерская стала называться «Сделай сам». Одна из её комнат была переоборудована под учебный зал, где малоимущие любители книги могли, оплатив материал и время своего пребывания в мастерской, переплетать книги собственноручно, обращаясь за советами к мастеру-наставнику. 

Макар Аронович слёту поймал идею Лудмана и развернул дело по всем направлениям. Проведя соответствующую работу в близлежащих школах, он стал бесплатно раз в неделю принимать группы школьников, которые учились переплётному делу на книгах из школьной библиотеки и на личных книгах своих учителей. Услуги пенсионерам в мастерской оказывались на льготных условиях, а обслуживание участников и инвалидов войны было вообще бесплатным. Кто решился бы пойти против такой инициативы бывшего скромного учителя? 

Под благотворительность списывался дорогостоящий материал, а рядом шла работа, позволяющая Макару Ароновичу материально не зависеть от родственников. Руководство, вынужденное «поддерживать инициативу», определило для мастерской ежемесячную норму сдачи выручки в минимальных размерах, утешившись регулярно появляющимся на столе пухлым конвертом…

Перестройка пришла в жизнь Макара Ароновича, протрубив боевой клич. Он вовремя всё оформил, вовремя привлёк нужных людей, и в результате приватизировал мастерскую под обязательство сохранить на её территории переплётные услуги. И тут же сдал две комнаты за хорошие деньги, прикрыв сделку договором «о совместной деятельности». Своих рабочих он загнал в одну из двух оставшихся комнат, вторую обставил под свой кабинет. Сколько раз он мечтал, чтобы его кожаные кресла и стол из ореха со стоящим на нём письменным прибором из камня-змеевика увидели те директора московских школ, которых в их жалких кабинетах веселил его бердичевский акцент! 

Мастерская прекратила переплетать книги (самая неблагодарная в смысле труда и денег работа), и на конвейер было поставлено изготовление удостоверений, которые с появлением огромного числа «фирм» и «фирмочек» стали пользоваться в стране огромным спросом. 

Разве можно было сравнить изделия провинциальных умельцев с московскими корочками, тиснёнными сверкающей фирменной надписью, выполненной на позолотном прессе?! Заказы шли отовсюду. Макар Аронович уже имел свои связи и свой небольшой капитал, который отдал под проценты надёжным людям.

Но лиха беда начало. Нереализованная в бердичевский период энергия давала о себе знать. Стремление к острым ощущениям толкало Блюмберга к новым авантюрам. Даже не деньги, а игра ума и мстительное удовлетворение от побед над ленивыми и зажравшимися баловнями судьбы – москвичами, стали смыслом его жизни.

К этому времени он уже был один. Лудманы, воспользовавшись открывшимся железным занавесом, вместе с его Гришей жили в Америке. Блюмберга звали с собой:

– Умные люди здесь не должны оставаться, – объяснял ему Борис Ефимович.

Но у Макара Ароновича по этому поводу было своё мнение. Сославшись на необходимость закруглить дела, он, конечно же, пообещал  в скором времени соединиться с семьей, но в его планы на ближайшие времена это не входило. Москва для Блюмберга из Бердичева была тем же, чем Америка для Лудманов из Москвы. Он чувствовал в себе ещё неизрасходованный потенциал, а его ещё не удовлетворённое чувство мщения за бесполезно прожитую молодость требовало новых свершений.

В мастерскую временами по старой памяти захаживали интеллигентные пожилые люди. Узнав о прекращении деятельности «Сделай сам», они грустили и упрашивали взять в самый дешёвый переплет стопки листов с машинописным или написанным от руки текстом, испещрённым формулами и схемами. Переплётчики иронично звали их «изобретателями». В один прекрасный день Макар Аронович познакомился с одним из них.

Горящие творческим огнём глаза и пылкая тирада о необыкновенном изобретении, которое в этой стране никому не нужно, но будет стоить миллионы, если его передать на Запад, произвели на Блюмберга очень сильное впечатление. На всякий случай он попросил телефончик и невнятно намекнул на свои связи.

После звонка в Америку, получив «добро» от «ещё не так уж хорошо устроившегося, как хотелось бы» Гриши, Макар Аронович, сделав паузу длиной в неделю (чтоб не показывать свою заинтересованность), связался с изобретателем. Его ждало исключительное разочарование. Тот оказался не так прост, как предполагалось, и не захотел отдавать «труд всей своей жизни» без гарантий. Более того, он требовал значительную сумму на изготовление опытного образца под договор о партнёрстве (фифти-фифти) на будущее. 

Идея продать чьи-то мозги и положить деньги себе в карман лопнула, как мыльный пузырь. Казалось, можно было бы поставить на этом точку, но Блюмберг уже не мог спать спокойно. Он страдал. Миллионы долларов, проплывающие мимо, не давали отдыха его душе. Все, что он нажил и чем гордился, вызывало в нём раздражение: «Такие мелочи!»

И через месяц бессонной ночью к Макару Ароновичу пришло озарение. Он снова позвонил изобретателю и предложил ему место научного руководителя в своей открывающейся фирме по инвестированию и продвижению научных проектов и изобретений. Дальше всё пошло, как по маслу. Научный руководитель привлёк к делу человек двадцать себе подобных, и на первом собрании Блюмберг объявил их всех акционерами. Доля каждого в предприятии определялась оценочной стоимостью их интеллектуального вложения…

Человеку свойственно верить в удачу соседа больше, чем в свою. Формула «он глупее меня, но ему больше везёт» испокон веков утешала неудачников. Поэтому идея о делении прибыли вне зависимости от того, чьё изобретение будет куплено, собранию понравилась. Стараясь не прогадать на процентах долевого участия, каждый оценивал свой интеллектуальный взнос без намёка на скромность. В результате сумма уставного капитала превысила самые дерзкие мечты Макара Ароновича.

Добавив для убедительности некую сумму из своих закромов и открыв счёт в банке, Блюмберг приступил к исполнению идеи, подаренной ему ночным озарением. Пройдя по кабинетам, с теми же хозяевами, что когда-то поддерживали его благородные начинания в «Сделай сам», но после перестройки побогаче обставленным, он в обмен на скромные конверты получил все нужные бумаги, которые дали ему возможность взять кредит. И уже через некоторое время на счету новой фирмы под залог её собственности лежала сумма, о которой он, Макар Аронович Блюмберг, ещё пару месяцев назад и мечтать не смел.

Ах, как хотелось новоиспечённому генеральному директору положить эти деньги в карман, расплатившись с государством чужими научными идеями и изобретениями, которые этому государству до сих пор и даром были не нужны! Лёжа в постели и прожектёрствуя, Макар Аронович радостно похрюкивал, гордясь самим собой, «сделавшим» и эту тупую страну, и этих тупых интеллектуалов, заискивающих перед ним, провинциалом из Бердичева, и при этом неспособных скрыть своё кастовое к нему презрение.

Дальше всё было делом техники. Деньги пошли в оборот, постепенно оседая в банке за бугром. Блюмберг уже готовил своё исчезновение, когда нелепая случайность перечеркнула его радужные планы.

Объявив себя на десять дней в командировке, он в последний раз принимал душ в квартире, всё ещё принадлежащей его невестке Милочке. Он готовился к поездке в Киев. Именно там всё было подготовлено к вылету в Америку, из которой он уже не собирался возвращаться на эту проклятую землю, отнявшую у него молодость…Маленький кусочек мыла, упавший с бортика ванны ему под ноги решил судьбу Макара Ароновича. Поскользнувшись, он всей массой тела припечатал свой левый висок к голубой раковине-«тюльпану», которой не так давно заменил белую сантехнику. Тело генерального директора фирмы господина Блюмберга нашли только через четырнадцать дней…


Глава 9 

Ной

Макар Аронович с разбитой губой и фиолетовыми изысканной формы разводами на левой щеке стоял пред Ноем, переминаясь с ноги на ногу. Он уже успел принять первый взрыв ярости начальника, но понимал, что это ещё не всё.

– И кому нужен был этот балаган? Тебе же было приказано перехватить его в самом начале коридора и вывести через коммуникации. Нет, у него, видите ли, артистическая натура! Ему требовалась главная роль! Он жаждал монологов! Он жаждал ошеломить слушателя! Какого хрена ты голышом по коридорам бегал? Тебе мало было тех двух недель, когда ты ждал постоянную прописку? А может быть ты эксгибиционист? Или ты голубой? – Ной в очередной раз захлебнулся яростью, но, продохнув, продолжал:

– Мало того, что сам задницей сверкал, так ещё ребят наших раздел! Они мне на тебя рапорт написали…

– Я извиняюсь, – робко попытался защититься Блюмберг, – но я считал, что наш подопечный с бо́льшим доверием отнесётся к людям, которые, как и он, извиняюсь, голые. Только правильно меня поймите, это психология…

– Я тебе покажу психологию! Фрейда начитался? Я тебя в «восстановительную» сдам! Там тебе мозги быстро прочистят! – выпуклые чёрные глаза Ноя, обрамлённые белыми пушистыми ресницами, метали молнии в съёжившегося в своём серебристо-зелёном комбинезоне Макара Ароновича.

Определив по внешним признакам, что подчинённый уже на грани обморока, Ной встал с кресла и медленным шагом, заложив руки за спину, обошёл вокруг Блюмберга, временами поглядывая на него через плечо. Затем так же молча вернулся на своё место.

– Рассказывай, как случилось, что подопечный ушёл? – сухо отчеканил он.

Макар Аронович шумно проглотил слюну. Уставившись на Ноя взглядом, исполненным собачьей преданности, набрав в лёгкие воздух, он попытался объясниться:

– Всё шло по плану до того, как взвыла сирена. Вы же понимаете, если сирена – значит «жёлтые ангелы» прорвались в Терминал. Мы все, только поймите меня правильно, очень испугались. Нет, я вас умоляю, не за себя. За подопечного. Мы же не могли знать, где «жёлтые ангелы» в этот момент. А вдруг они сейчас здесь окажутся? А этот ваш, извините, Калинкин, как дурак, своё «Д» на шею повесил всем на обозрение…хотя…куда ему ещё было его вешать?.. Можете мне поверить, мимо «Д» они бы не прошли, им такие тоже нужны. У них, если вы знаете, свои проблемы, например…

– Давай без рассуждений. Что было дальше? – прервал Ной готового обсудить проблемы «жёлтых ангелов» Блюмберга.

– В общем, Чак бросился к двери, ну той самой, знаете, а мы – к вашему подопечному, чтоб спрятать его в той, я извиняюсь, комнате… Кто виноват, что он таким нервным оказался?! Я вас умоляю, вы только поймите меня правильно, – такой удар! И я ещё виноват… – из левого глаза Макара Ароновича выкатилась слеза. Пробежав по фиолетовой щеке, она скользнула к его скорбно сжатому рту и, не имея возможности просочиться внутрь, расплылась по разбитой нижней губе. Блюмберг взвизгнул и, облизывая рану, одновременно, как мельница крыльями, замахал руками перед лицом.

Страданья Макара Ароновича развеселили Ноя, и уже без прежнего металла в голосе он поторопил:

– Дальше рассказывай!

– Что рассказывать? Что рассказывать? – зачастил Блюмберг, с чуткостью барометра определив изменение настроения шефа. – Кто знал, что он так бегает? Вы не в курсе? Я извиняюсь, там, – Макар Аронович уточнил свою мысль жестом, обрекающим гладиатора на смерть, – он не был, случайно, чемпионом мира? Вы не в курсе? Как он бежал! Вы бы это видели! Так не бегал даже Куц, а уж Валере Борзову вообще до него далеко…

Вовремя заметив, что его восторженная тирада в эту минуту будет прервана не самым доброжелательным образом, Блюмберг, предвосхищая события, изменил тон, мгновенно перевоплощаясь в младший офицерский чин, рапортующий генералу.

– Далее события развивались следующим образом. После второго поворота коридора подопечный исчез из вида. Я извиняюсь, – не удержался Макар Аронович в заданных рамках, – но он как сквозь землю провалился… 

– Люки проверили?

– Обижаете, господин Ной! Но гарантии, извиняюсь, нет. Их там восемь штук. Под подозрением только пять – первые три, можете мне поверить, он проскочил, когда ещё, извиняюсь, был на виду. Но как можно быть уверенным, даже если бы мы знали точно люк, в какой тоннель он побежал уже там, внизу?! У нас, между прочим, людей – раз, два и обчёлся… – Блюмберг выдохнул воздух, задержанный на время всей этой произнесённой на одном дыхании тирады, и продолжил:

– Но то, что он ушёл в люк, это, я вас умоляю, не сомневайтесь. Я собственными ушами слышал, как стукнула крышка. А стучат они, можете мне поверить, как будто из маузера выстрелили…

– Блюмберг, не смешите меня. Вы хоть знаете, что такое маузер? – На Макара Ароновича невозможно было долго сердиться, Ной отмечал это не раз. Какую бы гадость тот не сотворил, заочное желание растерзать его в клочья исчезало после недолгого общения. «Обаятельная сволочь», – в очередной раз подумал Ной.

– Я вас умоляю, маузер – это такой пистолет, – обиделся Блюмберг. –  Или, может быть, вы что-то имеете против того, что мне больше нравится «маузер», чем, например, «макаров»?!

Почувствовав, что зарывается, задетый за больное представитель пережившего геноцид народа на всякий случай сгладил свой эмоциональный выпад:

– Только поймите меня правильно…

– У вас паранойя, Блюмберг, вы даже на «том свете» антисемитов ищете. Не будем спорить, сойдёмся на «стечкине». Как говорится, «ни вашим, ни нашим», – не удержался от остро́ты Ной, весело расхохотавшись. 


Глава 10

А ля гер, ком а ля гер

Калинкин висел над пустотой, держась одной рукой за ручку, привинченную к внутренней стороне крышки, сучил ногами и размахивал свободной рукой. Уходящий в глубину колодец оказался узким, поэтому Сан Санычу – скалолазу-разряднику – не составило труда упереться ногами в его стенки и обеспечить себе передышку для принятия решения. «Если есть крышка, да ещё с ручкой, значит, этим кто-то пользуется. А если пользуется – значит, существует способ спуститься вниз». Нехитрое логическое построение успокоило его и дало направление для действий. Пошарив свободной рукой по стене, Сан Саныч обнаружил банальные, как в земных канализационных колодцах, железные скобы. Несколько манипуляций – и он уже привычно расположился в трубе колодца, где смог оглядеться. Скобы уходили в тёмную глубину, в которой на стенах мерцающим светом обрисовывались входы в горизонтальные коридоры.

Спустившись к первому из них, Калинкин, изогнувшись, завис на скобах и заглянул внутрь. Коридор был ярко освещён. По его стенам змеились странные многожильные ленты и полупрозрачные трубы, по которым что-то стремительно перемещалось.

Сан Санычу вдруг стало спокойно. Даже необычный вид труб не поколебал его уверенности, что он попал в уже ставшую за последние месяцы привычной для него обстановку канализационных коммуникаций. И хотя Калинкин был только начинающим сантехником, он твердо усвоил преподанные ему дядей Федей истины. Любой организм, будь то человек, город или непонятная «ретрансляционная станция», упомянутая предателем Макаронычем, должен иметь свой «кишечник», то есть систему утилизации отходов.

Лишь оказавшись в этом самым «кишечнике» потустороннего мира, Сан Саныч впервые почувствовал себя в безопасности. Высоко над головой слышался приглушённый топот, несколько раз прозвучали гулкие хлопки, напоминающие выстрелы, потом всё стихло. Калинкин понимал, что придётся покинуть это убежище и куда-нибудь выбираться. Проводить разведывательную операцию, заглядывая в другие коридоры, было опасно, так как в любой момент могла открыться крышка люка, и его, висящего у освещённого входа, тут же заметили бы. Вспомнив где-то слышанную шутку «все живые организмы имеют дырочку для клизмы», Сан Саныч определился в дальнейших действиях. «Кривая выведет!» – утешил он себя очередным афоризмом и нырнул в коридор в надежде найти эту «дырочку»-выход.

В отличие от сырых, пропитанных мерзкими запахами земных канализаций, здесь было пыльно и сухо, а нос щекотали раздражающие ароматы тропических цветов. «Прямо рай для крыс и бомжей. Подозрительно только, почему их здесь нет», – мелькнула мысль. 

Сан Саныч двинулся в соответствии с планом – по направлению перемещения субстанции в трубах. Он прошёл метров сто, когда вдруг услышал, что кто-то идёт ему навстречу. Не раздумывая, Калинкин нырнул под переплетение лент и замер, распластавшись на тёплом полу.

Из-за поворота показался человек в голубом комбинезоне. Пройдя несколько шагов, он открыл неприметную дверь в стене и исчез за ней. Напряжённо соображающий Сан Саныч, после долгого ожидания придя к выводу, что за закрывшейся за вошедшим дверью, видимо, другой коридор, уже решил покинуть своё укрытие. К счастью, сделать этого он не успел – вопреки его ожиданиям, тот же рабочий вышел и быстрым шагом направился туда, откуда пришёл. 

Для самоуспокоения переждав ещё несколько минут, Калинкин выполз из своего укрытия и бросился к двери. 

За ней была комната – то, что дядя Федя называл «каптёркой» Но смысл и форма в этом случае не соответствовали друг другу. Голубые кафельные плитки на стенах, навесные потолки с яркими лампочками, вмонтированными в них, полы, сверкающие чистотой – ну, прямо лаборатория в престижной клинике! Вдоль одной из стен стоял ряд шкафчиков с наклейками пароходиков, самолётиков, машинок. На двух даже были приклеены розочки – белая и красная. «Детский сад, да и только!» – подумал Сан Саныч, открывая дверцу шкафа с «фольксвагеном». В шкафу висел голубой комбинезон, стояли рабочие ботинки и несколько бутылочек «кока-колы».

Только сейчас Калинкин понял, что хочет пить, есть и что наличие в райской «каптерке» туалета весьма бы его порадовало. Две двери на противоположной стене вызывали доверие, и он не ошибся: за одной тянулась линия душевых кабинок, а за второй он нашёл то, что искал.

Справившись с частью стоящих перед ним задач, Сан Саныч обследовал шкафчики, подобрал комбинезон и ботинки нужного размера, съел чей-то бутерброд с сёмгой, закусил яблоком, попил «кока-колы» и с чувством глубокого удовлетворения вышел в коридор.


Глава 11

Выход

Уже не мог быть задействован первоначальный план обращения за помощью к охраннику на выходе тоннеля: помогите, мол, найти зал регистрации…» И раньше что-то подсказывало Сан Санычу, что обращаться к охране не стоит, а сейчас и подавно – он украл чью-то одежду, слопал чью-то сёмгу и вылакал чужую «колу», что и «на том свете» вряд ли приветствуется. Оставалось самостоятельно искать выход и действовать по ситуации.

Теперь, шагая в направлении гипотетической «дырочки для клизмы», он чувствовал себя значительно увереннее благодаря комбинезону, укрывшему его тело. «Мужчина без штанов – не воин!» – вспомнил он и снова подивился народной мудрости.

Равномерный гул, на который Калинкин ранее не обратил внимания, по мере продвижения вперёд постепенно нарастал. Сан Саныч даже определил местонахождение его источника: где-то над головой. Поглядывая время от времени вверх, он вдруг увидел решётку, сквозь которую и доносились звуки, постепенно сформировывающиеся в человеческие голоса, стук то ли пишущих машинок, то ли клавиш на досках компьютеров, топот шагов, гудение кондиционеров…

На полу лежала регистрационная карточка – видимо, кто-то уронил её над решёткой, и она проскользнула в отверстие. 

Калинкин поднял карточку. Внешне она ничем не отличалась от той, что висела на его груди под комбинезоном, только вместо «Д» на ней была напечатана буква «О» и шнурок был голубого цвета.

Конечно, честнее было бы подняться по трубам к потолку, достать до решётки и через отверстие подбросить карточку потерявшему её растяпе, а можно было и оставить её там, где лежала – поднимут и передадут куда следует. Но Сан Саныч зашёл уже слишком далеко, поэтому недрогнувшей рукой положил находку в карман.

«А вдруг пригодится… А ля гер, ком а ля гер – на войне, как на войне», – окончательно успокоил он уже не слишком тревожащую его совесть.

Следующий поворот коридора вывел Калинкина на кольцевой балкончик, опоясывающий уходящую вертикально вверх гигантскую трубу. Начало её терялось где-то глубоко внизу. Сквозь матовые стены можно было разглядеть, как по ней проносились вверх сияющие сгустки, своими очертаниями напоминающие фигуры людей.

Из соседнего коридора вышли на балкон два человека в таких же комбинезонах. Сан Саныч замер, готовый к рывку назад. Но, видимо, обознавшись, один из них помахал ему рукой, и они скрылись за поворотом.

Облегчённо выдохнув, Калинкин продолжил своё путешествие в направлении движущейся по канализационным трубам субстанции. Обогнув балкон, она привела его в новый коридор, который довольно быстро окончился колодцем. Трубы со всем их содержимым уходили вертикально вниз – видимо, это и была та самая пресловутая «дырочка для клизмы»…

Выходить на свет божий таким путём у Сан Саныча желания не было. В растерянности он огляделся. Ничего, кроме выдвижной лесенки, спускающейся с потолка, не давало надежды на возможность продолжения его путешествия. 

Лестница крепилась рядом с крышкой, которой закрывалось отверстие в потолке. Крышка была герметично подогнана и, видимо, открывалась не мускульными усилиями, а с помощью какого-то механизма. Сан Саныч спустился вниз и в состоянии накатившей безнадёги стал шарить по стенам, отыскивая «секретную кнопку»…

Подняв голову вверх, неожиданно для себя он увидел ноги людей, переступающих через открытый люк, услышал привычный шум улицы, почувствовал запах свежевыпеченной сдобы… Видимо, сам того не заметив, он что-то «нажал».

Подниматься на поверхность было страшно. Может, стоит дождаться ночи? Хотя, кто знает, бывает ли здесь ночь? Нет, надо идти, тем более, что крышка может закрыться и тогда … прощай сдоба! Калинкин на мгновенье даже устыдился той власти над собой собственного аппетита, которую обнаружил после смерти.

– Какая нелепость! – сам себе сказал он. – Голодный мертвец! И даже поморщился от отвращения, представив себе то, о чём говорил. – Более чем нелепо! Хотя… кто знает, что вообще можно считать нелепым в этом нелепом месте…


Глава 12

Город

Выбравшийся на поверхность Сан Саныч сидел на краю открытого люка, временами выкрикивая в его глубину: «Петрович, туже концы затягивай!» и прочее в том же духе, исподтишка наблюдая за реакцией окружающих. Никому до него не было никакого дела. 

Ещё в земной жизни Калинкин утвердился в том, что народ меньше всего обращает внимание на работающих на улице людей. Обходят, как досадную помеху на пути, открытые люки, громоздкую технику, валяющийся на земле инструмент, не глядя на рабочих и не запоминая их лица.

Он вспомнил, как несколько лет назад, собираясь на очередной выход в горы, они докупали снаряжение и нигде не могли найти веревку, которую скалолазы зовут «основной». И тут Колька прибежал к Рите и возмущенно сообщил, что «придурки-строители основной» (!!!) обнесли место стройки в двух кварталах от её дома. «Ну и что?» – слишком наивно, на взгляд Сан Саныча, спросила она. «Да ничего», – растерянно пробормотал Колян, обменявшись с другом многозначительными взглядами. Они для приличия попили чаёк и вместе вышли.

– Как стемнеет, встречаемся? – уточнил автор идеи.

– Ночью нас возьмут. Идти надо сейчас, – разъяснил Калинкин своё понимание ситуации. К нему обычно прислушивались. И не только потому, что он был «сыном Риты». Если без ложной скромности, то и она доверяла его мнению.

Уже через час они, напялив на головы строительные каски, сматывали дефицитную верёвку, а проходившие мимо люди относились к этому без малейшего интереса.

Его с Коляном никогда не мучила совесть за этот поступок. Со святой уверенностью в восстановлении попранной чести «основной» они гордо предъявили свой трофей. А Рите наврали с чистыми глазами (ложь во спасение!), что «основная» куплена ими у какого-то альпиниста. Поверила ли она? Это так и осталось для Сан Саныча загадкой…

Эта вдруг вспомнившаяся история из земной жизни, экспериментально подтвердившая его «теорию безразличия», и подсказала сейчас Калинкину идею прикинуться ремонтником…

Прокричав в пустоту люка: «Схожу в контору за инструкциями!», Сан Саныч деловым шагом направился вдоль улицы. Только теперь он смог оглядеться.

Если поверить утверждению, что архитектура – это музыка, застывшая в камне, то тогда окружающий Калинкина город был рождён пьяным симфоническим оркестром, музыкантов которого во время настройки инструментов прихватил ещё и массовый приступ шизофрении. Здесь, как в доме Облонских, смешалось всё. Роскошный ампир и строгая готика, отчаянный модерн и самодовольный барокко в безумном экстазе слились воедино. Пятиэтажная хрущоба, украшенная пилястрами и кариатидами, с готически узкими стрельчатыми окнами и горгульями по углам гнутой черепичной крыши, будто сорванная с буддистского храма и перенесённая шутником-ветром в качестве заключительного штриха к этому шабашу авторской фантазии – представляла собой на общем фоне ещё весьма консервативное сочетание элементов.

Стены домов были сложены из когда-то белого камня. Но сейчас их покрывали разводы и подтёки. На верхних этажах большинство окон было заложено кладкой, а там где сохранились стёкла, внутренность помещений трудно было рассмотреть из-за маслянисто-сажевого налёта.

Дома́ торчали из брусчатого покрытия, как гнилые зубы. Такие же грязные и такие же кривые, они клонились в разные стороны…

Но при всём при этом первые этажи сияли надраенной медной окантовкой витрин, заполненных разными товарами и продуктами, порой совершенно не понятного назначения. Редкие прохожие торопливо пробегали мимо них, как будто где-то их ждали совершенно неотложные дела. Глядя на этих людей, Сан Саныч никак не мог взять в толк – куда можно торопиться после смерти?!


Глава 13

Атриум

Пройдя полквартала, Калинкин обнаружил витрину, над которой двумя жёлтыми арками была выписана знакомая буква «М».

За стеклом на протянутой руке картонного повара лежала гофрированная бумажная тарелочка с чизбургером. Сан Саныч впился глазами в аппетитную булочку, посыпанную кунжутом, с тщательно уложенными в неё тонко нарезанными листиками слегка расплавленного сыра, поблёскивающими слезой кусочками лука и ломтиком маринованного огурчика на сочной котлетке. Окрасивший изысканную желтизну сыра замысловатыми багряными узорами кетчуп, каплями скатившийся по свежей зелени и застывший озерком, отсвечивал пурпуром на белизне тарелки, превращая банальный продукт питания в художественное произведение.

Магнетизм этой картины притягивал взгляд голодного Калинкина, и оторваться от неё было выше его сил. Вдыхая струящиеся из приоткрытых дверей «Макдоналдса» ароматы и вожделенно пожирая глазами объект своих мечтаний, он физически ощутил во рту знакомый вкус…

…В воздухе в нескольких сантиметрах от лица Сан Саныча висел чизбургер. Автоматически Калинкин протянул руку, не давая ему упасть. Не бутафорский, как на витрине, а настоящий, горячий и источающий ароматы бутерброд лёг на ладонь и растёкся кетчупом на ручейки, которые побежали по линиям жизни, судьбы и солнца Калинкина и слились на манжете комбинезона в кровавое озерко, точно повторившее формой своего витринного собрата. 

Первым желанием после прикосновения к коже липкого бутербродного жира было отдёрнуть руку, как от случайно упавшего на ладонь паука. Но пальцы, послушные чувству голода в большей степени, чем растрёпанным мыслям хозяина, зажали бутерброд мёртвой хваткой.

С ужасом глядя на прилипший к его ладони неизвестно откуда взявшийся объект, Калинкин почувствовал, что это та последняя капля, которую он уже не в состоянии переварить. Отрывочные мысли: «схожу с ума…», «бессознательная клептомания…», «гипноз…», «чья-то шутка…», «подали на бедность…» заметались, закрутились смерчем и вырвались из черепной коробки, качнув обмякшее тело Сан Саныча на спешащего мимо прохожего.

Подхвативший падающего Калинкина огромный негр с прокуренными зубами крикнул кому-то: «Восстановительную вызывай!» и аккуратно усадил больного на край тротуара.

– Что случилось, друг? Не волнуйся, сейчас за тобой приедут, приведут в порядок.

Слова «за тобой приедут» и без посторонней помощи мгновенно навели порядок в мозгах Сан Саныча, напомнив о том, что он в бегах и, следовательно, надо срочно делать ноги. Калинкин сорвался с места, зачем-то оттолкнул заботливого великана и понёсся, куда глаза глядят…

– Сам справился, – не обидевшись на неблагодарного подопечного, и как бы нисколько не удивляясь, пробормотал негр, провожая взглядом убегающего человека. – Считай, повезло парню…

Сан Саныч свернул в первый попавшийся переулок, потом ещё в один, проскочил через проходной двор и остановился. Он только сейчас до конца осознал кошмар происходящего. Непонятно от кого убегать «на том свете», чтобы в результате оказаться там же в роли бездомного, голодного, не знающего правил игры изгоя – такое и в кошмарном сне не приснится!

Но должен же существовать какой-то выход! В земной жизни была хотя бы возможность последнего выбора: жить или не жить. А здесь? Интересно, а лишить себя жизни «на том свете» можно? Есть ли у этого «того света» свой «тот свет»? Тогда и у следующего…

Запутавшись в бесконечности миров, измученный и потерявший во время обморока свой чизбургер, Калинкин, слизывая с ладони остатки кетчупа, обреченно шёл, куда глаза глядят. Сон, ещё в прошлой жизни прерванный среди ночи вызовом из-за аварии в канализационных коммуникациях, падение в люк, усталость и волнения от пережитого, каша в голове от непонимания происходящего – всё это навалилось непомерным грузом, выбивая из-под ног почву и смежая отяжелевшие веки…

Цепляясь из последних сил за уходящее в сон сознание, Сан Саныч искал укромный уголок, где можно было бы, не привлекая внимания, присесть и хоть немного вздремнуть. Заглянув под лепную арку в центре панельного четырёхэтажного дома, архитектурно связанную с ним по тому же принципу, что и корова с седлом, Сан Саныч увидел в глубине двора лежащие на земле матрасы и рядом с ними две холщовые сумки, заполненные каким-то непривлекательным барахлом.

«Бомжатник»,– оценил Калинкин и, оглянувшись по сторонам, робко шагнул под арку. Удивительно, но именно двор был единственным местом в этом странном архитектурном сооружении, где можно было жить. Самого дома не существовало. Он оказался всего лишь стеной фасада с арочным входом и окнами. Никаких свидетельств незавершённого строительства не было, как не было и следов обрушения стен.

Двор походил на комнату с четырьмя стенами, но без потолка. Пресловутая стена-одиночка и прилегающие к ней справа и слева торцы двух соседних домов, связанные в дальнем конце двора задней стеной дома с параллельной улицы, очертили собой пространство с зелёным ковром травы под ногами и голубизной неба над головой.

Одолевавшая его сонливость не помешала Калинкину проявить эрудицию. «Атриум»,– вспомнил он архитектурный термин, обозначающий закрытый двор без крыши. Последнее интеллектуальное усилие лишило уходящего в морфеево царство Сан Саныча остатка сил. Он сделал на автопилоте ещё несколько шагов и рухнул на неизвестно кем любезно предоставленное ему ложе…


Глава 14

Ворчун и Берта

В умирающем теле дольше всего живёт слух. Он же первым связывает оживающее тело человека с окружающим миром. Сквозь чёрную вязкость не желающего отпускать Сан Саныча сна начали пробиваться звуки. Сначала они были едва слышны, потом усилились, и он уже смог различить два голоса, мужской и женский.

– Зачем нам этот мешок неприятностей? Его уже, наверное, карабинеры ищут по всему Накопителю. Ведь у него эгида! Первый же патруль – и мы пропали, – сердито втолковывал кому-то ломкий юношеский тенорок.

– Вот именно, эгида. И ты готов с ней так просто расстаться? Тебе часто приходилось видеть человека с эгидой? – убеждал, успокаивая своего собеседника, низкий с хрипотцой голос женщины. – У парня явные проблемы. Как мы можем его бросить? А если он попадёт к «жёлтым ангелам»? Подумай об этом, Ворчун…

– А если он и не демиург вовсе? Ты когда-нибудь видела демиургов в голубых комбинезонах? А о двух карточках на одно лицо тебе приходилось слышать? – накалялся, смещаясь к частотам альта, голос того, кого назвали Ворчуном. – Неужели ты не понимаешь, что это вор?! – фальцетом завершил он свою возмущенную тираду.

«Ага, меня обыскали», – тягуче вползла мысль в ещё не отошедший ото сна мозг Сан Саныча.

– Успокойся, Ворчун, – сами слова и примирительный тон женщины напомнили Калинкину детство, рубленый дом, утонувший в зелени, и тёплую руку бабушки Клавы на его голове.

– Не будь таким пессимистом, мой дорогой, – миролюбиво продолжила женщина.

– А ты не будь такой дурой, Большая Берта, – частично выпустил пар её оппонент.

Сан Саныч сделал усилие и попытался разлепить веки. Из белесого тумана стало выплывать колеблющееся красное пятно, а из него – размытые очертания чёрного лица. Одновременно окончательно ушло ощущение ваты в ушах, и звуки приобрели объём и чёткость.

– Это ты, Ворчун, не блистаешь умом, – обиженно возразило лицо в красном обрамлении. – Ты даже не способен понять, что его эгида даёт нам шансы…

Сбрасывая остатки сна, подобного обмороку, Сан Саныч напряг мышцы лица, стараясь шире распахнуть непослушные веки.

– Смотри, он открыл глаза! – радостно пробасила склонившаяся над ним огромная негритянка в ярко-красном платье. – Меня зовут Большая Берта, – тут же представилась она, сверкнув белозубой улыбкой. – А это мой брат Ворчун.

Рядом с ней никого не было.

– Какой я тебе брат! Тоже мне, родственница нашлась!

Калинкин приподнял голову и, вытянув вперёд шею, посмотрел в направлении своих ног, откуда раздавался раздражённый мальчишеский голос.

Там, опустившись на колени, стоял, поигрывая бицепсами, рыжий веснушчатый мужичок с широким сплющенным носом и тяжёлым подбородком. Губы его презрительно кривились, а выражение утонувших в мятых складках кожи карих глаз под выпуклым и широким лбом давало понять незваному гостю, кто здесь хозяин положения.

– Ты кто такой? – с вызовом спросил коленопреклонённый тип.

– Александр Александрович Калинкин, – поднимаясь с лежака и вежливо протягивая руку, представился Сан Саныч.

– Ага, – буркнул Ворчун, затянув паузу перед рукопожатием чуть дольше, чем следовало. Но пожатие было крепким, а кожа сухой. «Не дохлая рыбка!» – мысленно отдал ему должное Калинкин, питавший генетическое отвращение к потным и мягким мужским ладоням.

Мужик продолжал стоять на коленях. Откинув голову набок и задрав подбородок, он, тем не менее, умудрялся держать Сан Саныча в ощущении, что смотрит на него «сверху вниз». «Это потому, что он вынуждает меня опускать глаза, – объяснил сам себе Калинкин причину дискомфорта общения с новым знакомым. – Почему он не поднимается с колен?»

Будто прочитав его мысли, Ворчун сделал шаг к продолжающей радостно улыбаться Берте. «Да он же карлик!» – наконец-то сообразил Сан Саныч…


Глава 15

Джек Петров

Джек Петров был ребёнком Всемирного фестиваля молодежи и студентов 1957 года. Его маму, птичницу колхоза «Путь к коммунизму», делегировали в Москву партийная, профсоюзная и комсомольская организации за победу в соцсоревновании, за активную общественную работу и за пепельную косу ниже пояса.

– Пусть посмотрят, какие у нас на Орловщине девчата – не чета московским свистушкам! – подвёл итоги конкурса представитель обкома партии, на которого Любаша Петрова во время собеседования произвела неизгладимое впечатление.

Но Любушкина краса пленила сердце не только видавшего виды партийного функционера. Простой конголезский парень Нгуамба, только единожды улыбнулся русской красавице, да так и остался до конца фестиваля с безумным блеском в глазах и по-дурацки застывшей восхищённой улыбкой.

Пухлые губки Любаши, несмотря на все её старания, никак не складывались для звукового воспроизведения трудного имени своего друга. Она называла его Джеком – так звали единственного запомнившегося ей негра из какого-то заграничного фильма. Нгуамба не обижался, а, может быть, просто не понимал, что его заново окрестили. Впрочем, он вообще не понимал, что щебетала Любочка, разгуливая с ним по Москве.

Комсомолка Петрова была девушкой благоразумной, к тому же помнила все наставления, полученные перед отъездом. Поэтому от Джека подарки принимала, но лишнего ему не позволяла. И только в ночь прощания, как истинно русская женщина, она пожалела своего друга, угнетаемого в далёкой Африке. Кто посмел бы осудить девушку Любу, бросившую «нет расизму!» в лицо всему капиталистическому миру?..

Родившегося через девять месяцев сына она назвала Джеком. В честь отца и в память о солидарности молодёжи всего мира.

Нельзя сказать, что Любу, а в дальнейшем Любовь Ивановну, после рождения сына хоть каким-то образом притесняли. Нет, все колхозники передового «Пути к коммунизму» были убеждёнными интернационалистами и никакого ущемления по отношению к Петровым не допускали.

Детство запомнилось Джеку непрекращающимися шушуканьями соседок, не устающих переживать мамкину судьбу, да любопытными взглядами многочисленных родственников и знакомых односельчан, специально приезжавших поглазеть на него. Но особенно врезались в память показательные экзекуции, которые устраивали своим отпрыскам их политически подкованные родители за малейшую обиду, нанесённую «чернокожему брату». По замыслу эти акции должны были символизировать борьбу советского народа с расизмом вообще и в отдельно взятом колхозе в частности. А ещё запомнились назойливо доброжелательные улыбки, навязчивые поглаживания по курчавой голове и вечно набитые конфетами карманы. 

Мальчишки, уставшие получать из-за Джека подзатыльники, обходили его стороной. Мешали подружиться с деревенской пацанвой и сверхсознательные учителя, ставившие ему четвёрки за то, что у других оценивалось вдвое меньшим числом баллов. А Джек, которого, впрочем, звали просто Жекой, а иногда для солидности Женей, тихо страдал, то обожая свою маму, то виня и ненавидя её. Надо сказать, что страдания вовсе не мешали ему с удовольствием пользоваться привилегиями, дарованными жизнью.

Эта двойственность его детского характера в юности переросла в новое качество. Повзрослев, замкнутый и одинокий Джек копался в само́м себе, препарировал свои мысли, спорил сам с собой, одновременно хвалил и ругал себя, удивлялся собственным поступкам. В нём как бы жили два человека, любящие и одновременно ненавидящие друг друга. Лишь в одном эти двое были солидарны: в жажде реализовать свой тщательно скрываемый дикий темперамент. Горячая африканская кровь толкала Джека реализовать то, чего он был лишён с детства, – своё право на противника, борьбу, победу или поражение.

Джек записался в секцию бокса в райцентре и ни разу не пропустил ни одной тренировки, даже если приходилось добираться пешком в дождь и холод. Потом в райцентре открыли ещё и секцию борьбы, предложив на выбор самбо и дзюдо. Джек выбрал оба вида спорта, даже не догадываясь, что это практически одно и то же. Всё это для него не имело значения, главное было много и активно тренироваться, чтобы добиться поставленной цели – за короткий срок стать настоящим бойцом. Он жаждал боя, в котором мог проявить свой скрытый потенциал.

Призывной возраст подоспел как нельзя кстати. Джек с радостью ушёл служить, надеясь, что именно в армейских условиях сможет получить то, что было отнято у него односельчанами-интернационалистами. Тем более что усиленная спортивная подготовка давала ему чувство уверенности в собственных силах.

В армии не сложилось сразу. Замполит, обнаруживший среди своих подопечных чернокожего солдата, немедленно провёл с вверенным ему личным составом беседу об интернациональном долге и о том, что в СССР нет, и не может быть расизма. А дополнительная беседа с сержантами и старшинами обеспечила полный вакуум вокруг Джека.

Рядовой Петров страдал. Теперь он ненавидел всех, кто, вежливо улыбаясь, обходил его стороной. И тогда он сам стал задирать и бить тех, кто попадался ему на дороге. Бил без злобы, но основательно. Долгое время это сходило ему с рук – жертв объявляли виновными и наказывали. Но однажды избитый им солдат попал в госпиталь, где через несколько дней умер.

Началось расследование. Чувство солидарности с чернокожими братьями, угнетаемыми в Америке, не позволило комиссии отдать Джека под трибунал. Его просто упекли в психушку.

А там случилось то, что должно было случиться. Не без помощи передовых методов лечения шизофрении раздвоение личности Джека Петрова расцвело махровым цветом.

Здоровое тело и жажда жизни помогли ему надолго задержаться в медицинском учреждении… 

Жизнь Джека Петрова оборвалась неожиданно и самым нелепым образом. Медицинская сестра перепутала уже заполненные шприцы и ввела ему вместо глюкозы смертельную дозу анестетика.


Глава 16

Эгида

Новые знакомые Сан Саныча смотрели на него, как будто чего-то ждали. Стоя рядом, они представляли собой довольно комичную пару. Чёрная в полтора центнера дама и рыжий карлик, едва дотягивающийся до той условной линии, где у неё должна была быть талия, вполне могли сойти за мать с ребёнком, если бы ребёнок не был так накачан и волосат. Почувствовав, что момент разглядывания парочки затянулся до неприличия, Калинкин вскочил с матраса и, зачем-то суетливо пригладив его рукой, вступил в светскую беседу. 

– Вы извините, я тут без спроса вашей постелью попользовался…

– Ну, ладно, поспал и поспал, мне не жалко. Чем мог – тебе помог, теперь твоя очередь, – карлик явно не был настроен выдерживать беседу в дипломатическом ключе.

– Постыдись, Ворчун. Человек ещё не освоился, сил не набрался, что ж ты сразу его работать заставляешь? – низкий голос Большой Берты был полон доброты, но это отнюдь не успокоило подозрительного Сан Саныча.

«Ага, – пронеслось в мозгу, – предполагается, что рано или поздно меня заставят на них работать»…

Память услужливо напомнила о людях-рабах из Чечни, о ямах, в которых их держали, и о прочих ужасах, почерпнутых из телевизионных передач последних лет. Мышцы напряглись, ожидая внутренней команды «на старт!» и готовясь к очередному стайерскому броску…

Видимо, всё это было написано на лице Калинкина, потому что карлик вдруг ехидно улыбнулся:

– Ты это, брат, брось. Никто не собирается тебя в долговую яму сажать. Просто мы поделились с тобой постелью, а ты поделись с нами едой. Самому, небось, тоже кушать хочется?

– Ребята, да вы что, спятили? Откуда у меня еда? Я что её подмышкой прячу или за щекой держу? Думайте, что говорите!

– Успокойся, малыш, успокойся, – улыбнулась Сан Санычу пухлыми губами Большая Берта. Укоризненно посмотрев на Ворчуна, она покачала головой. – А ты думай, прежде чем говорить. Похоже, он тебя не понимает. 

– Я сама тебе всё сейчас объясню, – продолжила она, улыбнувшись  Калинкину. – Только сначала скажи мне честно, ты какую табличку в Распределителе получил – «Д» или «О»? Ты уж извини, но ведь у тебя их две. Я не буду спрашивать, откуда у тебя вторая – мне это без надобности. Меня интересует только одно – какая из них настоящая?

Врать не имело смысла, прежде всего потому, что смысл Калинкину был непонятен.

– «Д», – сказал он. – А это имеет какое-то значение?

– Вот и прекрасно, – искренне обрадовался Ворчун. – Тогда, будь добр, организуй нам что-нибудь пожевать.

 – Как это – организуй? Я не повар, готовить не умею, да и продуктов что-то не видно…

 – Долго ты ещё будешь прикидываться? У тебя же эгида! – лицо Ворчуна начало краснеть, он напряжённо вытянул вперёд голову, выдвинул подбородок и приподнялся на носочках, напоминая разгорячённого боевого петуха. Большая Берта самоотверженно прикрыла собой Сан Саныча, и он впервые услышал, как она повысила голос.

 – Ты не в своём уме, Ворчун! Ты что не видишь – он не понимает, о чём речь! Замолчи же, наконец, я сама все объясню. – И, сменив тон, обратилась к Калинкину: 

– Если у тебя табличка «Д», значит, ты должен уметь из ничего делать всё, что захочешь. Надо всего лишь о чём-нибудь подумать, и оно тут же появится. Видишь, как всё просто.

– Да не умею я этого делать! Клянусь, не умею! Даже не знаю, как к этому подойти. Никогда и не пробовал…

На последнем слове Сан Саныч запнулся. Память, ещё окончательно не упорядочившая всё происшедшее с ним с начала «небытия», вдруг, как будто проснувшись, услужливо нарисовала лежащий на его ладони чизбургер. Воспоминание прошибло Калинкина по́том.

– Впрочем… знаете, ребята, была одна ситуация… но я ничего не понял! – заволновался, зачастил он. – Да нет, ерунда! Просто перепсиховал, крыша поехала, почудилось... Глюки, ребята, глюки и ничего более! – твёрдо резюмировал Сан Саныч, отметая все другие предположения на этот счёт.

Большая Берта и Ворчун многозначительно переглянулись.

– А что это была за история? Расскажи, нам интересно, – вкрадчиво попросил Ворчун.

– Да-да, – подхватила Большая Берта, – не откажи, миленький, я страсть какая любопытная…

Сан Санычу было неприятно заново ворошить свою шизу, и он приготовился дать вежливый отпор домогательствам любопытствующих аборигенов.

– Да не знаю я, как рассказывать. Это как сон – что-то помнишь, а что-то не помнишь – в единую картину не складывается, так что и рассказать не получится.

Довольный, как карточный шулер, удавшимся, по его мнению, хитроумным вольтом, Калинкин облегчённо выдохнул, автоматически вскинул руку, чтобы стереть пот, скатывающийся со лба по щекам, и… замер. 

Он смотрел на пятно на рукаве, а пятно смотрело на него кровавым конъюнктивитным глазом.

На манжете красовалась подсохшая в форме овала корочка кетчупа, в центре которой катарактальной радужкой просвечивала ткань голубого комбинезона. И хотя Калинкин никогда не страдал близорукостью, он в полной прострации поднёс руку ближе к глазам, тупо уставился на пятно, потом понюхал и, что никогда не сделал бы в здравом уме, лизнул его отвратительную чуть растрескавшуюся поверхность. «Кетчуп», – ехидно констатировала память, вступившая на почве чизбургера в конфликт со своим хозяином.

– Вкусно? – надрывные нотки в голосе Ворчуна свидетельствовали о том, что героическим усилиям, которые он прикладывал, чтобы сдержать смех, приходит конец.

– Кетчуп... – жалобно и почему-то краснея от смущения, прошептал Сан Саныч.

Издав мучительный всхлип, Ворчун рухнул на землю, будто сбитый с ног ударной волной прорвавшегося наружу смеха. Он катался по траве, обхватив голову мощными руками, дрыгая в воздухе короткими ножками и повторяя: «Кетчуп! Ой, я не могу! Кетчуп…»

– Бедный мальчик, бедный мальчик... – жалостливо приговаривала Берта, сочувственно заглядывая в отдающие оловянным отблеском глаза Калинкина и поглаживая его по голове. Эти жалостливые слова явно предназначались ему, а не корчившемуся у их ног карлику. Но при этом рука Большой Берты тряслась, голос тоже предательски подрагивал, и Сан Саныч понимал, что сочувствие её хоть и искреннее, но конкуренцию с весельем, в которое он ввел своих новых товарищей, вряд ли долго выдержит.

– Ладно, – суровым голосом сказал он, бесцеремонно отбрасывая руку темнокожей леди. И, сердито тыча пальцем в устало лежащего на земле с раскинутыми руками Ворчуна, ещё подрагивающего от накатывающих на него последних волн смеха, потребовал: 

– Если я чего-то не понимаю, так, будь добр, объясни!


Глава 17

Тайна «Д»

– Понимаешь, Сашенька, – с видимым удовольствием начала свою речь Большая Берта, – все мы разные. Таких, как ты, не много. Вас специально отслеживают, а когда вы оказываетесь здесь, вам выдают табличку с буквой «Д». Я не знаю, что значит эта буква, но знаю, что ты – особенный.

– В каком смысле особенный? – не понял Сан Саныч. – А «Д», что ли, первая буква слова, которое это «особенное» и характеризует? 

– Ну, я знаю несколько слов на «Д», которые тебе очень подойдут, пытаюсь выбрать, – съязвил карлик.

– Перестань, Ворчун, тебе потом будет стыдно. А, может, и прощения просить придётся... – Последние слова подруги почему-то урезонили насмешника.

– Всё дело в том, – продолжала Большая Берта, которую лёгкая победа над карликом явно подняла в собственных глазах, – что не все способны превращать мысли в материальные объекты. 

Теперь её лицо выражало чувство глубокого удовлетворения – словосочетание «материальные объекты» подняло степень самооценки чёрной леди на недосягаемую высоту. Сан Саныч автоматически даже вскинул голову вверх…

– Тем, кто обладает такими способностями, в распределителе выдают табличку «Д», – повторила Берта…

– А ноль что означает? – перебил её Сан Саныч, следуя за логикой изложения.

– Какой ноль? – не поняла Берта.

– Да тот, что на другой табличке написан…

Карлик захохотал. Улыбнулась и Берта:

– Это не ноль, Сашенька. Это буква «О», её выдают тем, кто останется здесь навсегда. Но об этом я тебе ещё расскажу. А пока не перебивай.

 Так вот, если табличка «Д» действительно твоя, то ты можешь создать всё, о чём подумаешь. И твоя история с чизбургером – подтверждение тому, что ты именно такой. 

– Берта, но я не знаю, как это делается. Оно ведь там само собой получилось! – Сан Саныч готов был заплакать от убийственного ощущения собственной неполноценности.  

– Не переживай! – Большая Берта женским чутьём определила, что пора заканчивать лекцию и переходить к практической части. – Просто попытайся что-нибудь представить, сосредоточься на этом, и всё получится!

Калинкин послушно закрыл глаза и стал мучительно рисовать в памяти тот самый, так и не съеденный им по причине минутной физической слабости, чизбургер. Сосредоточиться было трудно. Напряжённо сводя брови, морща нос и сжимая челюсти, он пытался мысленно воспроизвести каждую деталь своего творения. Детали получались. Общая картина не складывалась. Перед глазами плыли фиолетовые круги, а в ушах стоял звон. Сквозь пелену атаковавших Сан Саныча форм, расцветок и звуков пробилось нечто, заставившее его напрячься. Это было издевательское хихиканье. И даже с закрытыми глазами Калинкин ни на секунду не усомнился, что направлено оно в его адрес. 

Резко дёрнув головой, чтобы сбросить жалкие остатки творческого напряжения, будущий автор будущего шедевра открыл глаза.     

В воздухе висели две жёлтые сросшиеся арки, надменно раскачивающиеся в плавном танце над красной табличкой с белой надписью «Макдоналдс». Вокруг жёлтой ноги буквы, символизирующей победное шествие по миру американского общепита, как стриптизерша у шеста, изогнув тонкий стебелёк и распушив причёску, сладострастно извивалась молодая зелень. Рядом весело кружились колечки лука, жеманно волновались ломтики сыра; подпрыгивала сочная котлетка, к которой томно прижался кружочек маринованного огурчика. И, как бы завершая разгул издевательства над творческими возможностями Сан Саныча, прямо перед его носом, как пухлые ладошки, две не в меру шустрые половинки булочки аплодировали созданному Калинкиным шедевру.

Озвучивали эти аплодисменты Большая Берта и Ворчун. Негритянка, всплескивая руками, вперемежку с взрывами хохота выкрикивала  «браво!», а карлик, взвизгивая от восторга, ловил резвящиеся составляющие никак не складывающейся в единое целое картины.

«И так сожрут! – мстительно подумал задетый за живое Сан Саныч. И вдруг, ещё окончательно не отрешившись от кулинарного процесса, заметил: «Кетчупа бы ещё плеснуть!»

Возникший неизвестно откуда плотный сгусток кроваво-красной массы просвистел в воздухе и с омерзительным чавканьем страстным поцелуем влепился в губы Ворчуна, тут же захлебнувшегося собственным смехом.

Бог свидетель, Калинкин этого не хотел. Он вообще не хотел ссориться. В новых знакомых он видел пока единственную для себя помощь в адаптации к совершенно непонятной ему обстановке. И почему кетчуп так себя повёл, ему было не понятно. Догадка медленно и фрагментарно вплывала в его мозг, но никак не желала оформляться в конкретную формулировку…

Ворчун реагировал быстрей. Уже размазавший по физиономии и груди предательский соус, он с кулаками бросился на Сан Саныча. И только мощные объятия негритянки, остановившие озверевшего карлика на полпути, спасли обидчика от неминуемого возмездия.

– Мальчики, мальчики, не ссорьтесь! Он не специально! Вы ведь нечаянно, Александр Александрович? Ну, скажите же ему сами! Скажите, что это неудача первого эксперимента! Перестань лягаться, Ворчун! Ворчун, ты не прав! Да извинитесь же, наконец, перед ним, я его долго не удержу! – выкрикивала Большая Берта, обращаясь то к одному, то к другому потенциальному участнику намечающегося мордобоя.

– Извини, Ворчун, клянусь, я не хотел! И, даже если бы захотел, не смог бы этого сделать! Ну, не получается у меня пока... тренироваться надо… – искренность извинений Сан Саныча вдруг поколебала мысль, неожиданно сформировавшаяся где-то в его подсознании: «Я ведь подумал, что «и так сожрут», а сразу после этого вспомнил про кетчуп. А досталось именно Ворчуну, потому что он из кожи вон лезет, чтоб меня разозлить. На него и выплеснулось…»

Новым откровением пришло понимание и самого процесса творчества: «Не надо прорисовывать детали, надо просто о чём-то подумать и пожелать материализации!»

– Можно я ещё раз попробую? – надежда, прозвучавшая в голосе Калинкина, произвела большее впечатление, чем все его извинения. 

– Я только отойду подальше! – не смог удержаться от маленькой мести переставший, наконец, брыкаться в объятьях своей подруги карлик. Высвободившись, он сделал несколько шагов в сторону и остановился, сложив руки на груди.

 Большая Берта молча кивнула. 

 Сан Саныч закрыл глаза, глубоко вдохнул, представил, не вдаваясь в детали, перед собой желанный бутерброд и мысленно ощутил его аромат…

  Страшась провала, он усилием воли заставил себя поднять веки и увидел самый прекрасный чизбургер из всех чизбургеров мира: окружённый лёгким облачком уходящего из него жара, шедевр Калинкина  тихо качался на волнах волшебного аромата. Все присутствующие, не отрывая глаз от бутерброда, как по команде, шумно проглотили слюну.

  Гордый собой и не чуждый дипломатии Сан Саныч тут же мысленно преподнёс своё творение тому, кого перед этим обидел.

 Послушный своему создателю чизбургер медленно поплыл в указанном направлении и завис над Ворчуном. Кивнув Сан Санычу в знак примирения, карлик протянул к подарку руку… и не дотянулся. С самоуверенностью мустангера, минуту назад заставившего дикого жеребца покорно склонить перед собой колени, Калинкин приказал бутерброду: «Давай!» И тот с прытью мустанга, которому под хвост сунули кактус, с силой вмазался в полуоткрытый в предчувствии будущего блаженства рот Ворчуна. 

Рёв ярости потряс атриум. Одновременно из глотки карлика вырвался потерявший форму шедевр Калинкина и мерзкой лепёшкой шлепнулся на землю. Продолжая реветь, Ворчун топтал его ногами, а когда силы иссякли, в последнем порыве соскрёб непотребные остатки и запустил ими в физиономию Сан Саныча…


Глава 18

Третья попытка

…Только третья попытка прошла удачно. Все участники наконец благополучно завершившегося опасного эксперимента, закатывая от восторга глаза, смаковали желанные бутерброды, запивая их кока-колой, тут же под настроение сотворённой Калинкиным. 

А он светился счастьем. Осознанные, наконец-то, собственные таланты требовали всё новых и новых победных свершений. Помимо всяческих продуктов питания и напитков, двор уже был завален посудой, мебелью, постельным бельём и другими нужными и ненужными предметами, созданными в соответствии с поступающими предложениями от разомлевшей и уже отмеченной градусом компании… 

Сидя в кресле-качалке и потягивая сквозь соломинку любимый им при жизни кампари с тоником, Сан Саныч пребывал в том чудесном состоянии, когда уже нет сомнений, что мир прекрасен, а люди, сидящие рядом – твои лучшие друзья.  

Ворчун, утонувший в мягком кресле, пил неразбавленный виски. Его тянуло на откровения, и, роняя скупую мужскую слезу, он поделился с Сан Санычем историей «своей трагической жизни и не менее трагической смерти». Исповедавшись в грехах прошлой жизни, он стал жаловаться на неудачи, преследующие его и Берту после смерти. Многого Калинкин ещё не мог понять, Ворчун принялся объяснять ему послесмертное мироустройство, но запутался, махнул рукой и отложил на другой раз. 

Расплывшаяся по оттоманке в позе Данаи, осыпаемой золотым дождём, Большая Берта всё это время молча взирала на «своих мальчиков», с нежностью переводя глаза с одного на другого. Несмотря на расслабленность позы, её могучее тело источало силу и готовность в любую минуту послужить им щитом от любой опасности.

Калинкину было хорошо. Не хватало только живого костра, шорохов леса за спиной, гитары в руках и женских глаз, загоравшихся огнём влюбленности, когда он пел. А пел Сан Саныч хорошо. Так считали все, кто его слышал. Его недовольство собой и повышенную требовательность к своему исполнению всерьёз не принимали, считая своего рода кокетством. Петь его обычно просили, сам он не навязывался, более того, перед тем, как взять гитару, по привычке немного ломался. Но сейчас, несмотря на всю благостность обстановки, ему всё же немного не доставало этого, так любимого им в прошлой жизни антуража. Как бы он помог Калинкину поделиться со своими новыми товарищами переполнявшими его чувствами! Говорить о них вслух, как прежде, так и теперь, мешали стеснительность и обострённое чувство неловкости, всегда возникающие у него от высокопарных речей. Ему нужна была гитара, которая неизменно помогала через песню выразить то, что было на сердце.

Он уже приготовился материализовать её и спеть «как здорово, что все мы здесь сегодня собрались…», как вдруг вспомнил, где находится, внутренне сконфузился и петь передумал…

Всем было хорошо, собравшиеся наперебой стремились похвастать друг перед другом своими талантами.

Ворчун петушился, рассказывая о личных подвигах, и показывал, как ловко он кидает ножи (почему-то ласково называя их «макердычиками»). Берта, на которую спиртное, похоже, вообще не подействовало, смотрела на Ворчуна с трогательной гордостью, а потом и сама показала класс, завязав двойным морским узлом предоставленный ей Калинкиным толстый прут арматуры.

Сан Саныч неожиданно для себя тоже вдруг решил похвастаться, но, опасаясь, что его победы на программно-компьютерном поприще не произведут на собеседников должного впечатления, пустился в долгий и путаный рассказ о том, какая рискованная профессия – сантехник. 

– Уходишь через люк под землю и не знаешь, вернёшься назад или нет, – пьяно бахвалился он, испытывая жалость к самому себе. – Это тебе не самолёты на свежем воздухе испытывать…

 А потом неожиданно для самого себя, забыв о героике своих жизненных будней, вдруг прорвался сокровенным:

– Мне б хоть на секундочку голос дочки услышать. Как там она…

И тут выяснилось, что с этим как раз и нет никаких проблем. И что неподалёку в испанском квартале недавно установили телефон-автомат. Вообще-то он предназначен для местной связи, но можно и «на Землю» позвонить.

– Только разговор получается односторонним, – честно предупредила Берта. – Ты слышишь, а тебя – нет. У нас народ позванивает домой частенько, чтоб близких услышать, да только те после парочки «алло» трубку бросают, вот и приходится по несколько раз перезванивать, родные голоса ловить… Не понимают люди, а жаль! Да и шутники у нас попадаются, любители доводить до белого каления – звонят по первому попавшемуся номеру с утра до вечера и веселятся. Так что там всегда очередь, но пусть это тебя не волнует. 

– Так что идём прямо сейчас! – не дожидаясь согласия, приняла решение переполненная состраданием к отцовским чувствам Сан Саныча Большая Берта и попыталась выплеснуть из объятий оттоманки своё расплывшееся по всей её поверхности могучее тело...

Беззвучно, без скрипа и треска, ложе негритянки осело под ней, и чернокожая леди плавно опустилась вместе с ним на землю, прикрыв его останки своей растекшейся над ними плотью. 

Закатившийся истерическим хохотом Ворчун, задрал кверху ноги и сучил маленькими ступнями на уровне собственного носа, катаясь по креслу. Вторя его движениям, оно затряслось, оседая и постепенно тая на глазах изумлённого Сан Саныча.

Калинкину было не до смеха. С ужасом глядя, как улетучиваются предметы его творческой гордости, ещё минуту назад заполнявшие собой пространство вокруг, он даже не заметил, что и сам сидит на земле без малейших намёков на только что присутствовавшее здесь кресло-качалку…

– Не переживай, Сашенька, – утешала Сан Саныча не меньше его расстроенная Большая Берта. – Не всё сразу даётся. Здесь какая-то хитрость есть, которую ты ещё не знаешь. Это как в фотографии: проявить – проявил, да ведь ещё и закрепить надо!

Умные рассуждения Берты только усугубляли переживания Калинкина. Если методика «проявления» была ему понятна – «представил объект – получил его», то относительно «закрепления» никаких идей вообще не возникало. 

Товарищи его держались молодцами, не подшучивали над ним, не устраивали трагедий, а, наоборот, поддерживали, как могли – то ли пределом их мечтаний были лишь дармовые чизбургеры, то ли просто они были хорошими ребятами и уже без всякой корысти принимали его таким, как есть. Сан Саныч склонялся к последнему. Проведённые вместе часы откровений после брудершафта и последующего братания прочно привязали Калинкина к этим двум так не похожим и одновременно очень похожим друг на друга людям. В прошлой жизни у него с ними, скорее всего, никогда не возникло бы ничего общего, но здесь, ему казалось, он обрёл настоящих и преданных друзей. Может быть, он спешит с выводами? Может быть, он готов от одиночества броситься в первые же раскрывшиеся ему объятия? «Жизнь покажет», – решил Сан Саныч, искренне не оставляя места за пазухой для камня сомнений... 


Глава 19

Бомжи

Они шли в испанский квартал к телефону-автомату. Незадача с исчезновением сотворённых Калинкиным вещей только подтолкнула чуткую Берту как можно быстрее помочь матерински опекаемому ею Сашеньке услышать голос дочери. «Отойдёт, отвлечётся…» – думала она, ускоряя шаг и подталкивая мелко перебирающего ножками Ворчуна.

Шли молча. Сан Саныч заставлял себя не думать о предстоящем звонке – не хотел настраиваться на ожидание. Он боялся, что ничего из этой затеи не получится. Старался думать о чём-нибудь другом. Вспоминал ночные откровения новых друзей, удивлялся тому, что услышал. Законы нового для него мира, несмотря на попытки Большой Берты разъяснить их, никак не укладывались в привычные для Калинкина логические схемы, которыми он руководствовался в предыдущей жизни. 

Этой ночью Сан Саныч узнал, что в прошлой жизни его новые товарищи были одним человеком, раздвоение личности которого привело к тому, что на этом свете он проявился в форме двух разных, но при этом не способных жить порознь, субъектов. (Калинкин окончательно запутался в понятиях «тот» и «этот» свет, классифицируя их то с субъективно-временных, то с общепринятых позиций). 

Он уже знал и о том, что бомжами на этом (или том?) свете они стали случайно. И даже знал кратко изложенную ему историю их мытарств. Сейчас, по дороге в испанский квартал, он вспоминал ночной разговор. Откровенничать начала Большая Берта, которой было просто необходимо с кем-нибудь поделиться своими воспоминаниями о том, как она обрела нынешнюю ипостась. 

Когда после смерти Джек Петров обнаружил, что раздвоение его  личности приняло материальную форму, первым его (то есть их) желанием было убраться подальше друг от друга. После Распределителя, где каждый из них получил по карточке с буквой «О» и первичный гардероб, сладкую парочку отпустили на все четыре стороны. Разумеется, они выбрали разные направления.

Попытавшись разойтись, неразлучники обнаружили, что сделать этого не могут. Возникающее в отсутствие «второй половины» ощущение слабости и неуверенности в себе, разворачивало их и гнало друг к другу. 

– Неужели ты ещё не понял, Джек, что нам не расстаться? – первой начала понимать происходящее чёрная леди.

– Да я лучше сдохну, Джек, но рядом с тобой не останусь! – озвучил свой революционный настрой карлик.

– Ты уже́ сдох, – резонно пояснила дама. – На второй раз не надейся. И не называй меня Джеком – я всё-таки женщина. 

– Какая ты женщина?! Чёрная корова, с которой стыдно на людях показаться…

– Ну, какой же ты ворчун... – нисколько не обидевшись, примирительно отреагировала его «вторая половина». – А, знаешь, я тебя буду звать Ворчуном – хорошее имя, и тебе подходит. Помнишь сказку «Белоснежка и семь гномов»? Одного из них Ворчуном звали…

– А я тебя буду звать… – задетому за живое упоминанием о гномах карлику больше ничего не приходило в голову, кроме Чёрной Коровы, но, несмотря на примирительный тон женщины, на повторный «подвиг» он так и не решился.

– Зови меня Большой Бертой, – скромно предложила негритянка.

– А это ещё что за персонаж?

– У немцев во время Первой мировой войны так называлась самая большая пушка, – с оттенком гордости пояснила леди, энциклопедический запас знаний которой явно превышал объём сведений об окружающем мире, накопленных её напарником.

Прочая информация, полученная Сан Санычем, подробностями не изобиловала. После первых воспоминаний Большой Берты инициативу перехватил Ворчун, крупными мазками прорисовавший картину происходившего с ними до встречи с Калинкиным.  

Всё, что узнал Сан Саныч о дальнейших событиях их жизни, было абсолютно прогнозируемо. Оказавшись в городе, Ворчун тут же нашёл, с кем сцепиться. Он обругал нечаянно задевшего его мужчину, выходившего из таверны. Тот в ответ обозвал его «гномом», а Большую Берту, попытавшуюся урезонить обоих, – «чёрной коровой». И хотя несколько минут назад они сами называли друг друга так же, парочка оскорбилась не на шутку. Имевший неосторожность нагрубить мужчина, как и его товарищи, выскочившие ему на подмогу из таверны, были раскиданы Большой Бертой и Ворчуном, как кегли (только эту часть истории Ворчун  описывал не скупо, а долго и с откровенным наслаждением).

Один из завсегдатаев питейного заведения, наблюдавший за дракой, тут же на месте предложил им работу в качестве своих телохранителей. Условия были вполне приемлемыми, и неразлучники, не раздумывая, согласились. 

Сытая жизнь длилась не долго. Их хозяина выкрали из таверны для расправы, уличив в шулерстве во время игры в карты. Ввиду утраты тела, которое они охраняли, Ворчун и Большая Берта остались без работы. Они тщетно пытались устроиться заново – но кому нужны телохранители, не сумевшие защитить хозяина?  

На Калинкина они наткнулись, когда уже готовились уходить из города в Серую Пустошь, где по слухам существуют вольные поселения. Обыскав его, пока он был в  бессознательном состоянии, обнаружили «карточку демиурга», и у Берты возникла мысль, что к нему можно наняться на работу. А когда выяснилось, что Сан Саныч новичок, да ещё и беглый, возникла другая идея – собрать с его помощью запас продуктов и необходимых вещей, которые позволят без особых сложностей добраться до Серой Пустоши. А если он и на это окажется неспособным, то (как уже самостоятельно догадался Калинкин) они бы просто отобрали у него карточку «Д» и использовали её для мошенничества, которое, как известно, при жизни кое-кого кормит, следовательно, поможет и здесь.

Но даже догадка относительно планов своего использования, возникшая после откровений Ворчуна, не вызвала у Сан Саныча желания сбежать от этой своеобразной парочки. Он интуитивно чувствовал, что за проведённые вместе с ними часы многое изменилось. Большая Берта воспылала к нему материнскими чувствами, а Ворчун, хоть и злился на всех троих, в том числе и на себя самого, тоже привязался к нему. Так стоило ли напрягаться из-за того, что его новых друзей не оставляет надежда воспользоваться способностями Сан Саныча, когда они наконец проявятся?


Глава 20

Звонок домой

Пройдя через какие-то дворы, переполненная взаимными симпатиями троица пересекла площадь, напомнившую Сан Санычу декорации к «Ромео и Джульетте», и вышла на людную и, по сравнению со всем, что он видел раньше, шумную улицу. 

– Вот он, – указала Большая Берта на козырёк, около которого толпился народ. – Только очередь большая. Но это для нас не проблема... 

Она взяла Калинкина за руку и, как ледокол в ледяные торосы, врезалась в толпу, пробивая дорогу для него и пристроившегося в арьергарде и прикрывающего спину Сан Саныча карлика. За Ворчуном тянулся шлейф вакуума, возникшего из-за  отсутствия желающих близко приближаться к оскаленному, безумно вращающему глазами и размахивающему огромными руками маленькому монстру. Недовольство решались выражать лишь те, кто был надёжно прикрыт несколькими рядами людей, стоявших ближе и покорно уступивших дорогу этой чумовой троице.

Впервые в жизни Калинкин ощутил то, что, по его мнению, должны были испытывать братки, хозяевами разгуливавшие по городу его бывшей жизни, – сладкий дурман вседозволенности.

 «У кого бампер выше, тот и прав», – вспомнил он грустное высказывание соседа Димы, которого поставили «на счётчик» дружки хозяина джипа, подрезавшего его «пятёрку». 

В данном случае конкурентов по высоте «бампера» у Сан Саныча не было. Большая Берта таранила мощной грудью зазевавшуюся мелкоту, не оставляя ей никаких шансов на реванш.

Молчаливо прильнувшая к телефону женщина, увидев надвигающуюся на неё чёрно-красную великаншу, тихо взвизгнула и, выронив из рук трубку, нырнула в толпу...

Телефонная трубка раскачивалась на проводе под самым обыкновенным таксофоном, ничем не отличающимся от тех, которыми было оснащено Чертаново, и из неё доносился недовольный голос мужчины: «Почему вы молчите? Говорите!..» 

«Какая слышимость! Никаких тебе шорохов и треска! – подумал Калинкин. – Только бы к телефону подошла Леночка...»   

Телефон в квартире Сан Саныча был занят. Незнакомый мужской голос на английском языке просил кого-то соединить его с госпожой Калинкиной из 206-го номера…

– Занято… – прошептал Сан Саныч, растерянно глядя на Большую Берту.

– Класс! – восхитилась она. – Повезло тебе, дружок. Все об этом только и мечтают, ведь можно слушать, что у них там происходит. Это тебе не «алло» и даже не «вас не слышно»!

Трубка пропела мелодию «Ах, мой милый Августин», что-то щёлкнуло, и раздался весёлый голос жены, растягивающий игривое «алло» на заграничный манер.

– Лариса, это я, – произнёс мужской голос…

Сан Саныч почувствовал себя задетым за живое. По его понятиям так говорить с его женой имел право только он сам. 

– У меня плохие новости. Саша погиб. Я только очень тебя прошу держать себя в руках. Я всё понимаю, но уже ничего не изменишь. Будь мужественной, ты ведь сильная женщина... 

 Мужчина выстреливал заготовленными фразами, и Калинкин ему искренне позавидовал. Себя на его месте он представить не мог. Роль вестника смерти была бы ему явно не по плечу. Он бы что-то мямлил, утешал, задыхался от жалости, терял голос. А этот – ну, просто молодец! Чёткие формулировки и полная информация.

Трубка молчала. Лариса то ли плакала, то ли на время потеряла дар речи. Не понял этого, видимо, и звонивший ей мужик: 

– Лариса! Не молчи, пожалуйста! Я понимаю, что известие тяжёлое, но возьми себя в руки – жизнь не кончается, на всё воля Божья… 

«Ничего себе! Про Бога вспомнил! – обиделся Сан Саныч. – Да кто ты такой, в конце концов, чтобы рассуждать о сроках жизни моей жены и воле Божьей? 

Лариса молчала. «А вдруг она там сознание потеряла?» – размечтался Калинкин, осознавая всю эгоистичность и одновременно беспочвенность своих надежд.

– О, Господи! – услышал он наконец тихий голос Ларисы. – Ленка уже знает об этом?

– Она рядом, я ей трубочку даю, – в голосе мужчины чувствовалось явное облегчение. 

– Мамочка! – зазвенел в трубке голос дочери…

Сердце Сан Саныча ударило в грудную клетку и остановилось. Впервые после смерти он ощутил его присутствие. «Сердце живо и после смерти», – мелькнула мысль. Снова раздался голос дочери:

– Мамочка! Папа…

Сердце, как будто проснувшись, бешено забилось, отдаваясь глухим стуком в висках…

Больше Леночка так ничего и не сказала. Долгую минуту слышался её тихий плач, сопровождаемый утешениями матери, потом, видимо, прерывая явную для него бесперспективность такого общения, трубку снова взял тот же незнакомый Калинкину мужчина. Дальнейший разговор свёлся к инструкциям по прерыванию отдыха за границей и срочному вылету Ларисы в Москву.

– Билет на рейс оплачен. Получишь его на «ресепшн», я обо всём договорился. И не беспокойся за Леночку, я буду рядом…

Калинкин, так и не дослушав прощальных слов, повесил трубку. На душе было пакостно, сердце ухало в висках, ладони взмокли. Нет, его волновало не наличие какого-то мужика, о котором он и понятия не имел. Задевало то, что именно он, чужой ему человек, собирается заботиться о его дочери, и ещё то, что в отличие от отца, она, по-видимому, хорошо этого мужчину знает… 

Большая Берта с чисто женской интуицией почувствовала состояние Сан Саныча. Обняв за плечи, она вывела его, едва переставляющего ватные ноги, из толпы и посадила на ступеньку у какого-то дома. 

– И нечего страдать! Я не знаю, что ты там услышал, но скажу тебе, что отсюда всё видится совсем не так, как хотелось бы. Люди есть люди, и не дай нам Бог знать то, что не положено. Потому и мысли наши Господь бережёт от прочтения – жалеет нас. Ты подумай обо всём этом. ЗДЕСЬ ПОЛАГАЕТСЯ ПРОЩАТЬ ТЕХ, КТО ОСТАЛСЯ ТАМ – запомни это, иначе никакое сердце не выдержит…

– А теперь, – вмешался молчавший до этого Ворчун, проявляя мужскую, своевременно пришедшую на смену женской, интуицию, – мы идём пить настоящую водку! А то я чувствую, что всё, что мы съели и выпили, улетучивается вслед за моим чудесным креслом, – сострил он, возвращая Калинкина к реалиям новой жизни 

Таверна, в которой Сан Саныча собирались общепринятым способом лечить от стресса, была закрыта на спецобслуживание. Они уже собирались отправиться в другое заведение, как в этот момент гигантского роста вышибала, насмешливо глядя на Ворчуна, крикнул: «Кыш отсюда!» 

Разъярённый карлик бросился на противника, явно превосходящего его по высоте, объёму и массе. Впрочем, выдающиеся габариты и сгубили насмешника. Пока его руки баламутили воздух над головой Ворчуна, тот одним профессионально-подлым ударом заставил гиганта надолго погрузиться в раздумья о болезненности причинно-следственных связей, потому как удар пришелся как раз в причинное место, ну а последствия были не из приятных…

Всё произошло так быстро, что Большая Берта даже не успела вмешаться. Ей достались двое дружков вышибалы, подоспевшие на его болезненный рёв.

– Похоже, не все проблемы можно решить кулаками, – пробормотала она, увидев в руках охранников пистолеты.

«Не успеет дотянуться! Ей бы что-нибудь вроде оглобли!» – мысленно измерил расстояние между Бертой и вооружённым противником Сан Саныч… 

– Спасибо, Сашенька! – ласково пророкотала негритянка своим неподражаемым басом и взмахнула неожиданно появившейся в её руках дубиной, которая напоминала многократно удлинённую бейсбольную биту.

Калинкин только успел заметить, как её противники лёгкими пластиковыми кеглями посыпались на землю, как сзади его горло железным замком перехватила чья-то согнутая в локте рука. Падая, он увидел, как из-за угла бегут ещё несколько охранников, как оседает на землю Ворчун, из плеча которого торчит дротик, и как роняет свою дубину утыканная дротиками, словно дикобраз иголками, Большая Берта. Последним усилием воли Сан Саныч выбросил вперёд руку, в которой возник пистолет, больше похожий на детскую игрушку, и сведённым судорогой пальцем нажал на курок… 


Глава 21

У Мендосы

Четыре жёсткие руки, сделав предварительный замах телом приходящего в себя Сан Саныча, швырнули его на земляной пол. Он услышал, как за ним захлопнулась тяжёлая дверь, как скрипнул ключ в замке, на неопределённый период поставив крест на свободной жизни. Удар при падении был практически безболезненным, но достаточно ощутимым для того, чтобы в затуманенном сознании проснулась первая и весьма прогнозируемая мысль: «Где я?» Лежащий на холодном полу Калинкин, напоминал растянутую для просушки шкуру забитого животного. Он подтянул руки к груди и, опираясь на локти, приподнял голову.  

Небольшое помещение, скорее всего, было подвалом, свет в который поступал из зарешеченного окошка под самым потолком. Но даже этого слабого освещения хватило, чтобы в самом дальнем углу Калинкин разглядел фигуру человека. Продолжать лежать в непрезентабельной позе при свидетелях не позволяло самолюбие, Сан Саныч болезненным усилием подогнул колени под живот и попытался встать. От стены отделилась фигура – худощавый юноша наклонился и, подхватив Калинкина под мышки, поставил его на ноги. Затем, ловким движением нырнув под локоть, паренёк обхватил пытающегося распрямить спину Сан Саныча за талию и практически перенёс его в угол, из которого появился сам. «Ничего себе хиляк! – приобрели окончательную ясность мысли Калинкина. – А на первый взгляд соплёй перешибешь!» 

В углу лежала куча соломы, основательно утрамбованная прежними сидельцами. Парень разворошил её и бережно усадил Сан Саныча на лучшее место. Сам сел рядом. Их одновременно протянутые навстречу руки встретились в рукопожатии: 

– Эль Рубио. 

– Александр Калинкин.

 Голос юноши был совсем не юношеский, вполне под стать физической силе, которую Сан Санычу уже дано было оценить.

– Ты испанец? – вступил он в светскую беседу. Паренёк утвердительно кивнул. 

– Ты здесь давно? – отрицательный жест головой. Разговор явно не клеился. «Проще надо быть, Саша, проще», – объяснил себе Калинкин неудачу первого общения и, широко улыбнувшись, сказал: 

– Зови меня просто Санычем. А тебя как лучше называть – Эль или Рубио?

– Эль Рубио. Так меня звали друзья. Эль Рубио – значит «блондин», – всё так же хмуро разъяснил испанец.

Парень явно не был блондином. Иссиня чёрные кудри и смуглая кожа  вступали в очевидное противоречие с заявленным именем.  

– Какой же ты блондин? – засмеялся Сан Саныч. – Блондин – это я, – возразил он, машинально пригладив свою не первой свежести шевелюру.

– Ты блондин, а я Эль Рубио, – уточнил сосед по камере тоном, каким сообщают о принадлежности к королевской семье.

– Понятно, – стушевался Калинкин. – Эль Рубио, так Эль Рубио…  

«Да, парень непростой», – сделал он неутешительный вывод. 

Посидели молча. 

– Ты хоть можешь объяснить мне, где мы находимся? – не выдержал Сан-Саныч.

– У Дона Мендосы, – отозвался  испанец. – Это очень большой человек.

– А заперли нас почему?

– Со мной у него свои счёты, а про себя ты сам всё должен знать. Дон Мендоса сюда просто так не сажает, значит, ты ему нужен, – всё так же бесстрастно отозвался сосед.

– Ничего не понимаю! – почти закричал Сан Саныч и на одном дыхании стал рассказывать новому знакомому о драке у таверны, после которой он здесь и оказался.

– Ты что-то не договариваешь. Я здесь уже два месяца и точно знаю, что из-за такой ерунды к Мендосе не попадают, – покачал головой Эль Рубио. – Если бы дело было только в драке, то сидел бы ты со всей своей компанией в другом месте, а ты именно здесь и один, без своих приятелей.

Заскрипел замок, и в дверях показался здоровенный детина с выпученными глазами, узким лбом и выдвинутым вперёд подбородком. Широкими ноздрями он шумно всосал воздух и спросил: «Не передумал?» Вопрос предназначался Эль Рубио. Ответом было молчание и презрительно кривящиеся губы.

– Дай воды! – потребовал Сан Саныч, позволяя себе осмелеть за компанию.

– Сделай её, а заодно и приятеля угости! – заржал отвратительный тип и, хлопнув дверью, заскрежетал в ней ключом.

– Бычара! Мерзкий быкоподобный урод! – выразил своё отвращение к посетителю Калинкин.

– Не надо оскорблять благородное животное сравнением с этим типом. Это ничтожество, шестёрка Дона Мендосы, жаждущий угодить ему и готовый стерпеть от него даже плевок в лицо. А бык – животное сакральное – его уважать надо. – В голосе Эль Рубио появились стальные нотки. 

«Да, парень не простой», – ещё раз сказал себе Сан Саныч. Но тут последовал вопрос, заставивший его напрячься: 

– Ты действительно мог бы сотворить воду? Только не лги. Он ведь об этом не напрасно сказал. – Эль Рубио смотрел прямо в глаза Сан Санычу, и тот почувствовал, как начинает слабеть под его взглядом. – Говори правду!

«Гипнотизёр хренов!» – подумал Сан Саныч и выложил всё как на исповеди. Обхватив ладонями колени, опустив голову на грудь и сведя брови на переносице, Эль Рубио слушал его. Когда Калинкин закончил свой рассказ, он поднял голову и спросил:

– А они откуда узнали? 

Сан Санычу ничего не оставалось, как признаться и в этом. Он  рассказал о дубине, из ниоткуда на глазах у свидетелей возникшей в руках Большой Берты, и о пистолете-пугаче, которым он махал перед носом противника. Подняв виноватые глаза, он впервые увидел, как смеётся его сосед – точнее, не смеётся, а улыбается – так улыбаются взрослые, глядя на глупого ребёнка. И это было обидно – Эль Рубио был значительно моложе объекта своих снисходительных улыбок!

– Эх, Саныч, – он впервые обратился к Калинкину по имени, – ты как малое дитя! Разве можно быть столь неосмотрительным? И тут же, очень серьёзно резюмировал: «Будем думать!»

Думал он недолго. Пройдя по периметру камеры, Эль Рубио вышел в центр, откинул голову назад и грациозно выгнул спину – ассоциативное мышление Калинкина тут же преобразовало его фигуру в лук с натянутой тетивой. «Да он из балетных! – вдруг догадался Сан Саныч. – Поэтому меня с такой лёгкостью и перетащил. Привык балерин подбрасывать!» Эта догадка как-то сразу опустила таинственного соседа на доступный Калинкину уровень и сделала почти «своим».

– Забудь про то, что рассказал мне. Никогда ничего ты не создавал. Как дубина оказалась в руках твоей подруги, ты понятия не имеешь. Уверяю тебя – она что-нибудь придумает, но тебя не сдаст, это не в её интересах. Пугач свой ты нашёл по дороге к таверне, прятал под одеждой, потом вынул, чтобы защититься. Всё. И стоять насмерть. Не устоишь – мало не покажется, затянет тебя Мендоса в такие дела, что на коленях молить будешь, чтобы в Накопитель отдали. Но не отдадут. Запомнил?  

Сан Саныч обречённо кивнул.

– И эгиду свою спрячь подальше. У тебя ведь буква «Д»? Можешь пока отдать на сохранение мне – вдруг тебя обыщут? Скажешь, что у тебя было «О», но потерял в драке, – продолжил свои наставления Эль Рубио.

Буква «О»! Табличку именно с такой буквой и присвоил себе Калинкин при побеге из Распределителя! Он потрогал нагрудный карман – она прощупывалась сквозь ткань комбинезона. Он расстегнул молнию, с победным видом извлёк из кармана этот вдруг оказавшийся жизненно важным предмет и протянул его соседу. Уверенный в том, что ему отдают эгиду, Эль Рубио широко раскрыл глаза и пробормотал: «Не понял…»

Сан Саныч почувствовал себя отмщённым и за снисходительные улыбочки и за менторский тон соседа – именно это идиотское «не понял» после разговора с Макаронычем стало для него символом слабости и растерянности. Теперь и он мог позволить себе роль взрослого, пошутившего с ребёнком. Засмеявшись, он достал другую табличку и протянул её все ещё находящемуся в недоумении «балеруну» (так он успел мысленно окрестить соседа по камере). 

– Вива Саныч! – куда только делась сдержанность Эль Рубио! – Ты достоин приза и выноса с пласа на плечах через Главный вход! – И бросился обнимать Калинкина.

Ничего не поняв ни про приз, ни про пласа, ни про вынос на плечах, гордый собой Сан Саныч снисходительно улыбался, мысленно повторяя: «Знай наших!»

Табличку с буквой «О» вернули на прежнее место, вторую Эль Рубио оставил у себя, успокоив Сан Саныча: «Я вообще не зарегистрированный, меня сюда минуя Распределитель голым доставили. Здесь и одели. Так что обыскивать точно не будут. Я сохраню её и отдам тебе».

В двери заскрежетал ключ. Появилась быкоподобная личность и ещё с порога ехидно задала вопрос:

– Так без воды и сидите? – теперь он предназначался Калинкину.

Вспомнив домашние спектакли, которые постоянно устраивали Рита и Вадим, и в которых ему всегда доставались главные роли, Сан Саныч «возмутился». Он кричал что-то о фашизме, об изощрённых издевательствах над умирающими от жажды людьми, которым предлагают самим найти воду в запертом на замок помещении, и тому подобное. Бычара выслушал все эти вопли, а когда Сан Саныч выдохся, подошёл к нему и бесцеремонно обыскал. Табличку с буквой «О» он нашёл сразу. Рассматривая её, пробормотал: «Вот идиоты! Вечно всё переврут! Накажу, мерзавцев!» И уже обращаясь к Сан Санычу, приказал: «Иди за мной!»

Калинкин и Эль Рубио обменялись прощальными взглядами. 

– Мы обязательно встретимся, амиго, не сомневайся! – в голосе и улыбке «балеруна» была уверенность. А ещё в ней были то тепло и уважение, которые всегда предшествует будущей дружбе.


Глава 22 

Матадор

…Его уносили с пласа с разорванной грудью. В момент эстакады, когда он с эстоком в руке завис в прыжке над холкой торо, бык резко повернул голову. И одновременно со смертельным ударом эстока, которым Хосе Антонио завершил эту битву, рог быка, на который как на крюк наделось опускающееся вниз после прыжка тело матадора, прорвав диафрагму, воткнулся в его правое лёгкое… 

Шестисоткилограммовый бык рухнул не сразу. Истинный боец, выращенный на пастбищах одной из самых престижных ганадерий Испании, он нашёл в себе силы сделать ещё несколько шагов по пласа, мотая из стороны в сторону головой с висящим на роге матадором. Но бросившейся на помощь квадрилье уже не пришлось отвлекать животное – бык с торчащей из загривка рукоятью эстока замертво рухнул перед ними на окровавленный песок, а тело Хосе Антонио тряпичной куклой легло рядом с ним…

…«Эль Рубио, Эль Рубио…», – сквозь гул, нарастающий в голове как шум прибоя, слышал он рыданья своего аподерадо… Верный менеджер бежал рядом с теми, кто на руках уносил с песка израненное тело друга, и зачем-то поддерживал его безжизненно свисающую кисть…

– Эль Рубио, Эль Рубио… – тысячами голосов рыдали трибуны… 

Эль Рубио означает «блондин» – этим именем всегда взрывались его афисьонадос, восторженно принимавшие каждую выполненную Хосе Антонио фигуру с мулетой или капоте. И хотя прозвище Блондин никак не соответствовало смуглой коже и чёрным кудрям Хосе Антонио, оно ему нравилось.  

…Боли не было. Было странное спокойствие, позволяющее заново проанализировать ошибку, которую он допустил при исполнении третьей терции. Но требовательный к себе матадор, восстанавливая в памяти каждое своё движение, так и не нашёл, в чём был его просчёт. Эстакада была завершена безошибочно, по всем правилам корриды – и если бы не внезапное движение быка, Хосе Антонио с трофеями, как победителя, вынесли бы через Главные ворота пласа на плечах, а не несли на носилках в энфермерию…   

…Страха смерти тоже не было. С тех пор, как этими специализированными больницами оборудовали все места проведения корриды, сохранение жизни тореро перестало быть столь проблематично, как в былые времена. И потому матадор не сомневался, что его «заштопают», и он снова выйдет на песок… 

…Белые кафельные стены отражали и делали неприятно громкими звуки операционной: звяканье медицинского инструмента и голоса врачей. Он услышал: «Слава Мадонне, сердечная аорта не задета … но лёгкое … на роге торо … из стороны в сторону … ужас!.. разорвано в клочья …  невозможно … невозможно … невозможно … мы теряем его…» С каждым словом голоса́ всё более отдалялись, пока не наступила полная тишина… 

«Наконец-то они замолчали!» – с облегчением подумал матадор, и в который раз вернулся к своим мыслям о прошедшем бое, а потом и о других схватках, которые провёл за свою не очень долгую жизнь. 

В роду Хосе Антонио не было тореро, но он с раннего детства страстно мечтал связать свою жизнь с корридой. Ещё мальчишкой он поступил, а затем долго учился в Севильской школе тавромахии, первым директором которой был знаменитый Педро Ромеро. Ещё юным новильеро он провёл свой первый бой и вышел из него победителем. 

Память услужливо подбрасывала отдельные сцены – яркие детали его жизни на пласа… А другой жизни он и не знал. Пласа… только там он жил, только там был счастлив, только там в полной мере вкушал ни с чем не сравнимый испепеляющий душу восторг победы – не над быком, нет! – над своим самым опасным врагом – собственным страхом! Только там он купался во всеобъемлющей любви, которую дарили ему верные поклонники – афисьонадос. Их любовь была для него важнее любви женщины, да у Эль Рубио её и не было – добившиеся внимания молодого матадора поклонницы в счёт не шли.  

Этот сезон он провёл особенно успешно. Каждое его выступление сопровождалось восхищённым рёвом зрителей и взмахами белых платков, превращавших трибуны в весенний сад, от белоснежного цветения которого наполнялось восторгом сердце матадора. Тридцать четыре раза его выносили на плечах через Главные ворота с бычьими ушами-трофеями в руках. Так было с марта – начала сезона больших коррид и до сегодняшнего дня. Сейчас середина сентября, а в октябре сезон закрывается. Тридцать пятого раза не случилось, хотя он его и заслужил...

Почему-то вдруг всплыл в памяти Торо Браво, для которого публика потребовала индульто – помилования. Прекрасное животное, залитое кровью из ран, нанесённых торчащими из его тела бандерильями, покорило публику исключительными бойцовскими качествами и красотой продемонстрированного боя с равным по таланту и смелости матадором. 

Как же он, Эль Рубио, был счастлив, когда Председатель согласился с требованием публики! Индультированный бык ушёл с арены живым, его отправили обратно в ганадерию, где залечили боевые раны и выпустили в стадо. Теперь его задача заключалась в том, чтобы своими прекрасными генами улучшить породу… 

…Неожиданно возникло ощущение торможения – как будто резко остановилась машина, в которой он находился. Хосе Антонио открыл глаза и обнаружил, что он уже не в энфермерии, а в совершенно не знакомом ему месте.

«Где я?» – почему-то вслух спросил он. Звук собственного голоса как будто включил отключённый до этого слух – тишина взорвалась разноголосицей толпы, в которой совершенно неожиданно и не понятно каким образом оказался матадор.   

Заданный им вопрос не остался без ответа: «На том свете, красавчик!» – расхохоталась ему в лицо толстая тётка с голой обвисшей грудью. Вокруг стояли такие же голые люди. Да и на нём тоже не было ничего, даже бинтов после операции…

 Охваченный ужасом Эль Рубио, расталкивая тех, кто уже стоял за ним, бросился бежать. Но бежать было некуда – вокруг прозрачные стены, за которыми, если что-то и было, то разглядеть это «что-то» в пульсирующем тумане, прильнувшем снаружи к стенам, было невозможно. Дверей тоже не было – понять, как он попал в это помещение, Эль Рубио так и не смог.

 Толпа волнами перемещалась в дальний угол огромного зала, где что-то с ней происходило, после чего первые ряды исчезали, освобождая место следующей волне совершенно голых людей. И это тоже было не понятно, а потому страшно… 

Умеющий справляться со своим волнением матадор уступил в Хосе Антонио место растерянному мальчишке, который забился в первый попавшийся угол и, обхватив колени руками, спрятал в них голову.

«Это бред, бред, бред, – убеждал он себя, – это послеоперационный бред!»

– А я тебя знаю, – раздался над ним голос, – ты Эль Рубио. Я видел тебя на песке. Пойдем со мной, я помогу...

Куда? С кем? Зачем? – не важно, лишь бы подальше от этого места!  Вжавшись в прохладную гладкость стены, Эль Рубио, не встречая кожей сопротивления, заскользил по ней за человеком, уводящим его из этого кошмара. Он даже не понял, то ли открылась потайная дверь, то ли в стене был проём, но они вдруг оказались в узком коридоре, стены которого были вполне привычны для глаз, а шероховатость деревянных половиц возвращала надежду на то, что его бред заканчивается.

– Где мы? Куда мы идём? – задал он вопрос своему спасителю.

– Ещё немного и всё узнаешь, – тон был доброжелательный, и Эль Рубио начал успокаиваться. Но вдруг вспомнил голую женщину, её слова о «том свете» и не удержался от вопроса:

– Мне сказали, что я «на том свете». Так называется это место, или со мной глупо пошутили?

Попутчик повернул голову и внимательно на него посмотрел:

– А ты ничего не помнишь?

– Я всё помню, – уверенно заявил Хосе Антонио. – Меня ранил бык. Меня отнесли в энфермерию. Меня оперировали…

– А дальше что было?

– Ничего не было. Наркоз…

– А перед тем, как ты в Распределителе оказался? Ну, это там, где я тебя нашёл, – уточнил незнакомец. – Ты помнишь свой путь сюда? Вспомни!

– Да не было ничего! Говорю тебе! – Эль Рубио уже начинал сердиться.

– Н-да-а-а, – протянул его проводник и с лёгким смешком поставил точку в этом странном разговоре:

– Недаром говорят, что тореро ничего не интересует, кроме корриды, и он даже своей смерти может не заметить. Странные вы люди… Пойдём быстрее. Тебе всё объяснят. 

Коридор закончился винтовой лестницей, по которой они поднялись в крошечную комнату без окон, но с дверью, которую проводник отпер ключом, извлечённым из кармана комбинезона. Только теперь Эль Рубио понял, что в отличие от него этот человек одет.

– А почему я голый? – это был даже не вопрос, а всплеск возмущения.

– Сейчас оденешься. Потерпи, осталось совсем немного.

За открывшейся дверью светило солнце, лёгкий ветерок успокаивающе гладил обнажённую спину Эль Рубио, откуда-то доносились приглушённые голоса людей. Это был закрытый дворик, который они пересекли по диагонали и оказались перед ещё одной дверью. Проводник тем же ключом отпер и её. Комната ничем не отличалась от той, которую они покинули пару минут назад. По такой же винтовой лестнице спустились вниз в помещение, вдоль стен которого стояли ряды шкафов.

– Можешь одеться, – улыбнулся его спаситель, указав на один из них, – выбери, что тебе подойдёт.  


Глава 23

Без доклада

– У меня хорошие новости, камрад Ной. Его нашли, нашли! – Блюмберг ворвался в комнату, где за длинным струганным деревянным столом склонился над бумагами Ной.

К Ною было принято ходить с докладом, но поскольку поиск Сан Саныча был  в настоящий момент вопросом номер один, он сдержал раздражение от бесцеремонного вторжения Макара Ароновича и, не поворачивая головы, сухо задал вопрос: 

– Ну, и где же он?

Переполненный гордостью Блюмберг отрапортовал:

– На постоялом дворе в квартале иезуитов!

– У Дона Мендосы? – Ной встал из-за стола и, заложив руки за спину, стал ходить по комнате. – А вы уверены, что это он? 

– Уверен ли я? – сияющий, как люстра в Большом театре, Блюмбер картинно вскинул руки. – Ещё, извиняюсь, со времён сотворения мира никто и никогда ни в чём не был так уверен, как я, извиняюсь, уверен в том, что…

– Ну, хорошо, хорошо… – Ной прервал эту выспреннюю эскападу и хмуро покачал головой. – Если всё так, тогда ты принёс новость скорее плохую, чем хорошую. Этот старый интриган удавится, но не отдаст нам Александра Александровича. Он уже половину Станции прибрал к своим поганым пухлым ручкам, и латентный Демиург для него просто подарок судьбы – джокер в прикупе… Ай-ай-ай, как всё скверно получается…

– Обижаете, камрад Ной! Дон Мендоса, чтоб я так был здоров, даже не подозревает…

– Сейчас не подозревает, через минуту уже будет подозревать, а ещё через пять минут будет знать всё и даже больше того. Этот пройдоха своего не упустит. У него сам Муссолини в подручных ходит…    

– Зато у вас есть Макар Аронович Блюмберг! – бывший руководитель переплётной мастерской на Садовом кольце, гордо вскинув голову, воткнул указательный палец в свой лоб чуть выше переносицы, указывая на место нахождения главного своего оружия. 

Ной, прервав хождение взад-вперёд по комнате, остановился, сложил на груди руки и иронично снизу вверх оглядел застывшую фигуру мыслителя Блюмберга. Под пристальным взглядом начальника по ней пробежала волна, фигура потеряла монументальность, и горделивый взлёт руки сменился торопливым бегом пальцев к внутреннему карману комбинезона.           

– Вы только правильно меня поймите, – забормотал Макар Аронович и тут же, извлекая из кармана узкий жёлтый конверт, снова позволил себе покрасоваться.

– Извольте принять, – с театральным поклоном он протянул конверт Ною, склонив голову и щёлкнув каблуками. 

  – Откуда что берётся, – двусмысленно усмехнулся Ной, намекая то ли на конверт, то ли на кладезь ума, который только что обозначил перст Блюмберга. И, принимая конверт, невинным тоном поинтересовался:

– Скажите, Блюмберг, в вашем роду никто не служил в лейб-гвардии?

Макар Аронович обиделся. Он, конечно, понимал, что хозяин над ним подтрунивает, но превратить разговор в шутку ему не позволяло уязвлённое ещё с бердичевских времён самолюбие.

– Я, извиняюсь, просил бы вас помнить, что я уже не так молод, чтобы быть, только поймите меня правильно, объектом для, извиняюсь, шуточек. Мой папа, земля ему пухом, служил в Красной армии, и это совсем не стыдно, что бы вы там ни думали, а мой дед, очень умный человек, был…

Но Ной уже не слышал Блюмберга. Он читал то, что было написано на извлечённом из конверта листе бумаги:

«Бывший чрезвычайный и полномочный посол Испании при дворе королевы Великобритании, а ныне глава корпорации «АСТРАЛ» Бернардино де Мендоса имеет честь сообщить камраду Ною, что готов обменять беглого дипкурьера и двух его телохранителей на благочестивого отца Аллена из ордена Иезуитов…»

Тут Ной прервал чтение и даже плюнул от досады:

– Откуда он про попа своего узнал?!

– Вот этого я, извиняюсь, не знаю. Но, думаю, что служба безопасности у господина Мендосы работает не хуже вашей... то есть нашей, – мелко уколол Макар Аронович. 

Отец Аллен был личным бухгалтером дона Мендосы. В руки сподвижников Ноя он попал случайно буквально день назад. Его даже не успели переправить к Ною для допроса, о чём дон Мендоса не мог не знать. Ситуация складывалась удачно, теперь наблюдался некий паритет: Сан Саныча допрашивать не будут, опасаясь ответного допроса отца Аллена.

– А с чего этот старый хрыч решил, что наш Сан Саныч – дипкурьер, да ещё беглый? Чья это идиотская выдумка?

– А вы, извиняюсь, хотите, чтобы я всем уркам в этой потусторонней дыре объявил, что от мастера Ноя сбежал, извиняюсь, латентный Демиург? – во второй раз не удержался Блюмберг, физически ощущая во рту сладкий привкус мести.

Булавочные уколы Макара Ароновича не произвели на Ноя ни малейшего впечатления. После минуты раздумий он отдал распоряжение:

– Готовьте группу для обмена. Мне, собственно, этот Аллен и не нужен. И без него вся бухгалтерия Мендосы у меня как на ладони. Калинкина – ко мне, а «телохранителей» – в три шеи!..


Глава 24

Встреча с Ноем

Человек, назвавшийся Ноем, одним пальцем отклонил плотную занавеску на окне, другой рукой открыл форточку и сделал глубокий вдох… 

Проснувшаяся от ворвавшихся в комнату солнечных лучей муха, прожужжав над ухом Сан Саныча, с упорством, достойным лучшего применения, бросилась таранить оконное стекло. В её одноклеточном мозгу не укладывалось, что в нескольких сантиметрах за переплётом рамы может существовать открытая форточка.

Калинкин, исполненный жалости к себе, а заодно и ко всем существам, притеснённым судьбой, буркнул: «Протри свои фасетки!», затем сгрёб глупое насекомое в кулак и с размаху бросил за окно. Но ошалевшая муха, осатанело жужжа, рванулась обратно и вновь задолбила по стеклу…

– Вот так и мы с качанным хрустом долбим лбом стену, не догадываясь, что выход рядом. А случайно найдя его, шарахаемся обратно, – с улыбкой заметил Ной.

Вернув ткань занавески на место, он повернулся к Сан Санычу и уже без улыбки сообщил:

– В нашем распоряжении есть три часа. Вы можете спрашивать, и я обещаю честно ответить на все ваши вопросы.  

«Как же, так я тебе и поверил, честный ты наш!» – ехидно подумал Сан Саныч. Ему не нравилось происходящее, а потому он решил не миндальничать и перейти в наступление. Скрестив руки на груди и мужественно выдвинув вперёд нижнюю челюсть, он веско, как ему казалось, с прокурорскими интонациями (спокойно, но осуждающе) сказал:

– Что это за водевиль с переодеваниями? Что за дешёвые шпионские страсти-мордасти? Почему меня все обманывают? 

По тому, как Ной быстро-быстро заморгал своими белыми ресницами, было видно, что он никак не ожидал такого вопроса. Впрочем, надо отдать ему должное, замешательство его длилось недолго.

– Я не знаю, что вы там о себе возомнили, уважаемый Александр Александрович, но, поверьте на́ слово, никто вас здесь насильно не удерживает. Если вы решите вернуться в Терминал, я сам провожу вас, чтобы, не дай Бог, вы опять не заблудились и не учудили чего-нибудь противозаконного. Но сначала, сделайте милость, выслушайте.

Ной приглашающим жестом указал Калинкину на мягкое кресло у окна и продолжил: 

– Вы, наверное, уже поняли, что и вы сами, и все, кого вы здесь видели, прошли через то, что медики называют смертью. Тело осталось там (Ной сделал неопределённый жест), а здесь… Не хотелось бы использовать слово душа – расхожее понятие, и в этом его слабость. Слишком много наслоилось штампов, мешающих правильному пониманию его значения. Местные учёные, а здесь, поверьте, есть золотые головы! – вместо понятия «душа» используют на вашем этапе более точный с научной точки зрения термин – «информационный деградант».  

Покинув тело, лишённая материальной оболочки так называемая душа начинает достаточно быстро утрачивать свою информационную целостность, то есть деградировать. Этим, наверное, и объясняется тот факт, что «путешествие на тот свет» происходит поэтапно. На таких вот станциях-ретрансляторах «деграданты» могут пополнить утраченные запасы информации, чтобы продолжить путь в целостном состоянии…

Только не спрашивайте меня, что́ в конце этого пути, и кто и зачем всё это создал, – предупредил Ной вопрос открывшего было рот Сан Саныча. – Проблемы религии и веры в Бога здесь не менее актуальны, чем на Земле. И так же, как и на Земле, мы не знаем всего. Известно одно – по заведённым здесь испокон веков законам деградант официально может пробыть на Станции до того момента, когда его тело будет предано земле. Потом он должен отправиться дальше… 

– Прекрасно, – съязвил Калинкин. – Значит, мне осталось всего ничего до конца всей этой бессмыслицы – у нас хоронят на третий день!

– Нет, дорогой мой, там и здесь разное течение времени. Оно протекает по-разному и для каждой души, требующей восстановления целостности. За оставшееся до похорон земное время здесь вам предстоит, если можно так выразиться, прожить немалый срок. Для некоторых он становится длиною в жизнь – земную, разумеется, а для некоторых…

По лицу Ноя пробежала едва заметная судорога боли, он встал, подошёл к окну и, раздвинув ладонями занавески, окунул голову в щель, образовавшуюся в плотной ткани. Но уже через несколько секунд он снова повернулся к собеседнику и ровным голосом, так и не завершив предыдущую мысль, продолжил:

– И от того, какой информацией пополнит себя «деградант», будет зависеть дальнейший путь его души…

– Куда? – не удержался Сан Саныч.

Пропустив этот вопрос мимо ушей, Ной, не давая сбить себя с намеченного курса, чуть жёстче, чем до этого, продолжал вещать:

– Итак, после того, как тело предадут земле, «деградант», пополнивший к тому времени утраченный запас информации, должен отправиться дальше. Многие так и поступают. Но не все. Часть остается здесь навсегда, не желая продолжать путешествие. Одни боятся попасть на том конце в ад, другие просто не хотят умирать ещё раз…

– Значит, ад всё-таки существует? И почему «ещё раз»? – Калинкин всегда предпочитал монологам свободный диалог. 

– Я не берусь обсуждать вопросы, ответы на которые не ясны мне самому. Могу только ещё раз повторить, что тема религии здесь не менее актуальна, чем на Земле. Немного другая терминология, но смысл тот же. На Земле в разных религиях у Создателя разные имена, у нас же говорят: Творец или Верховный Демиург. И это всё, что я могу вам сказать. Как и все, кто обитает на станциях-ретрансляторах, я не знаю, что происходит после Накопителя. В этом мы ничем не отличаемся от землян – они ведь тоже не знают, что происходит после физической смерти. И на Земле, и здесь есть свои гипотезы, которые порой почти по касательной проходят рядом с истиной. К примеру, земные рассуждения, в которых присутствует астрал, разве не перекликаются они с тем, что сейчас вокруг вас?     

– Ну, а тему повторной смерти в Накопителе, скорее всего, следует отнести к области легенд, – впервые с начала своей лекции улыбнулся Ной. – Хотя, утверждать не берусь. Но многие уверены, что пройти через установки Накопителя, чтобы отправиться дальше, – это всё равно, что умереть ещё раз. Таких мы отслеживаем ещё в Распределителе. Как и таких, как вы, Сан Саныч.

– Значит литера «Д» на моей карточке означает «деградант»? – вдруг сообразил Сан Саныч.

– Литера «Д» означает «демиург», – уточнил Ной. – Дело в том, что каждый «информационный деградант» не только питается информацией, но и способен производить её. Вас не удивил внешний облик города?

– Более странного места мне не приходилось видеть, – признался  Калинкин.

– Его облик определяется суммарными воспоминаниями его обитателей. Когда Земля поставляла сюда первобытных людей – это были пещеры и землянки. У современных обитателей иное представление о комфорте и градостроительстве. 

– То есть, мы все вместе мысленно создаём окружающее? Потому всё так и перепутано? – Сан Саныч вспомнил историю с материализацией чизбургера. – Так это же рай! Можно нафантазировать себе всё что угодно!

– А закон сохранения? – Ной хмыкнул, как школьный учитель физики. – Закон сохранения ещё никто не отменял… Питаться котлетами, которые сам и нафантазировал, это всё равно что нарезать мясо для бифштекса со своего тела. И потом, есть такое понятие как КПД. Создашь одну котлету, а устанешь так, что и двумя потом не наешься. 

– Ну-у… – недоумённо протянул Сан Саныч. – И как же тогда здесь живут? 

– Станция устроена так, что на первом этапе деградант получает необходимое по карточке. А дальше он должен обеспечить себя сам. Так заложено в программе работы Зиккурата… 

И, предупреждая готовый сорваться с губ Калинкина вопрос, Ной тут же расставил точки над «i»:

– Что такое Зиккурат, не спрашивайте. Этого никто не знает. Наверное, он возник одновременно с появлением жизни на Земле, как приёмо-передатчик первых деградантов, которыми, вероятно, были Адам и Ева. Всё остальное здесь возникло и существует только за счёт демиургов.

 – Понимаете, некоторые люди, демиурги, обладают удивительным даром, – продолжал Ной, – в редкие минуты вдохновения они могут создавать силой своей фантазии целые миры. И, что самое удивительное, при этом они затрачивают сил не больше, чем другие на создание той же котлеты. Возможно, энергия поступает к ним откуда-то извне. Но об этом можно только догадываться...

– И я демиург? – с недоверием спросил Сан Саныч, не создавший на своей памяти ничего путного, кроме чизбургера и саморазрушающихся предметов быта.

– Вы латентный, то есть скрытый, ещё не проявившийся демиург. И за вами идёт охота. Как вы понимаете, существуют силы энтропии и антиэнтропии, то есть силы разрушения и силы созидания, а если по-простому – силы Зла и силы Добра. И тем и другим нужны демиурги – ведь мысленно можно не только создавать, но и разрушать… 

«Добро и зло, орёл и решка – одна монета, два лица…», – вдруг всплыли в памяти Калинкина строчки из стихотворения, ещё в юности написанного Вадимом. И дрогнуло сердце: «Как они там?..»

Мысли наполнились образами дорогих людей, за которыми вся дальнейшая речь Ноя прозвучала, как тихий шелест переворачиваемых страниц. 

– Вы слушаете меня, Сан Саныч? – чутко отреагировал Ной.

– А что означает литера «О»? – нашёлся якобы участвующий в беседе Калинкин, вовремя вспомнивший о своём так и не удовлетворённом любопытстве. 

– Табличка «О» выдаётся тем, кто никогда не отправится дальше. «О» – это отказники, те самые, о которых я только что рассказывал. Они навсегда останутся здесь и продолжат существовать в этой новой, если так можно выразиться, жизни, сообразно своим возможностям. Найдут работу, устроят свой быт, и… это очень надолго, Сан Саныч. Бывает, правда, когда они устают от бесконечности такого существования, и по их просьбе им позволяют пройти через установки Накопителя. Но случается это крайне редко. Требование жёсткое – желание прервать своё пребывание здесь не должно быть сродни эвтаназии, это должно быть понимание закономерности и необходимости такого выбора. А к нему приходят не все… А почему вы об этом спросили? – неожиданно прервал Ной свои объяснения.

Вопрос Ноя застал Калинкина врасплох. Рука автоматически дёрнулась к карману, в котором лежала не принадлежащая ему табличка, но на последнем этапе он взял движение под контроль и пригладил волосы. Жест получился неуклюжим, а потому не убедительным. 

– У вас есть такая табличка? – Ной понимающе рассмеялся. – Теперь я знаю, почему дон Мендоса так легко вас отпустил.

– Отдать? – обречённо спросил Калинкин. 

– Да уж не надо. Один раз выручила, выручит и во второй. Только запомните – я про неё ничего не слышал…


На этом последовательное повествование прерывается. Есть уже прописанные отдельные сцены, есть описание Зиккурата, путешествие в Серую Пустошь, есть серия диалогов… Они будут использованы в продолжении романа.

Но один отрывок, написанный именно Игорем, я приведу. Три года назад он показал его мне со словами: «Концовка будет примерно такой. По ходу подправим».

Я не стала ничего подправлять. Вот она: 


Последняя глава

…На кресты и надгробные плиты кладбища при храме Богоявления Господня, на свеженасыпанный над Калинкиным холмик земли, покрытый цветами, тихо опускались сумерки.

 Легко ступая по уже прихваченной ноябрьским морозцем глине, расквашенной ногами людей, проводивших покойного в последний путь, к могиле подошли двое. 

– Ты обратил внимание, что здесь нет ворон? А ведь в таких местах они всегда есть. Их карканье вызывает неприятные ощущения, не правда ли? А здесь так тихо… – промолвил один из них. И действительно, оглушительная тишина кладбища, подчёркнутая явственным стрекотанием электрических разрядов в проводах проходящей неподалеку высоковольтной линии, не позволяла себя не заметить. 

Подобрав полы белоснежного плаща, мягкими складками спадающего с его плеч, тот, кто произнёс эту фразу, присел на ограду соседней могилы, не обращая внимания на куски глины, прилипшие к металлу.

Второй – в чёрном кашемировом пальто, обтягивающем его сухопарую фигуру – остановился поодаль. Пожав плечами и пропустив мимо ушей реплику о тишине, он с нескрываемой досадой усмехнулся: 

– В этот раз ты меня обыграл, приходится это признать. 

Тот, кто в белом, подняв голову, примирительно произнёс:

– Так ведь не во мне дело, а в нём самом. Он не мог стать твоим – неужели ты этого не понимаешь? В нём не было ничего от разрушителя… Не будем ссориться, он уже в Накопителе, я сам туда его сопроводил – ведь Верховный уже ждёт его.

– Да ладно тебе, – глядя на недовольное лицо своего собеседника, засмеявшись, продолжил он. – У тебя ведь выбор намного шире, чем у меня. Разрушителей найти легче, достаточно обратиться, ну, к примеру, к контингенту, жаждущему революций. Найти там нужный объект большого труда не составит – пруд пруди умельцев создавать разруху – без особого старания получишь готовенького. А своего я вёл от его рождения – согласись, это большой труд. 

Он встал, зябко поёжился, укутываясь в плащ, по-прежнему такой же белоснежный, без малейших следов от соприкосновения с оградой, измазанной глиной. Сделав шаг к цветочному холму, он склонил голову и тихо сказал:

– Покоя тебе и вечной памяти людей, Демиург! Ты навсегда останешься с теми, от кого ушёл. Они будут с тобой в тех мирах, которые ты для них создал. Они получат в дар от тебя и другие прекрасные миры, которые тебе ещё предстоит создать… хотя о том, что они твои, никто из смертных даже не догадается…

Хриплый лай заставил обоих повернуться. К ним бежал рыжий, лохматый колченогий кладбищенский пёс, то ли желающий обозначить, кто здесь хозяин, то ли в надежде получить подачку… 

Неожиданно пёс остановился. Присев на задние лапы, он недоумённо осмотрелся. В его глазах было удивление: куда делись люди, к которым он так спешил? На утоптанной площадке возле свежей могилы никого не было…

Тихо заскулив, пёс побежал прочь, время от времени тоскливо оглядываясь на всё больше погружающийся в ночь могильный холм, усыпанный свежими цветами…  



Главная мысль романа: рожденные демиургами образы способны влиять на людей даже после смерти их создателя.


Действие всего повествования укладывается в три земных дня – от момента физической смерти героя до предания его земле. Но Там время течет иначе, и для ушедшего с физического плана эти три дня - длиною в жизнь, которая и определит его окончательное место во вселенской системе Созидания или Разрушения, Добра или Зла… 


 Бог даст – роман будет дописан. Быть может, у меня одной хватит сил, или же найдется соавтор, который захочет продолжить и развить уже понятную мысль, вложенную в наше творение. Быть может, он будет дописан коллективно, чтобы стать памятником творческой дружбы, фантазии и единомыслия… 


Не знаю. Знаю только, что поставленная в предыдущей главе точка – временная. И наш Демиург ещё создаст новые и светлые миры…


Ирина Царёва