Соболиная, бобровая, тигровая, 
Комариная, суровая, кедровая, 
Из оленьих жил земля дальневосточная, 
Если кто-то там и жил, так это – точно я. 

Помню пади и болота с пряной тиною, 
Глухариную охоту и утиную, 
Поднималась на пути щетина трав густа, 
Золотилась паутина в небе августа… 

Вечным зовом из-за сопок длился вой ночной. 
Жизнь казалась слаще сока вишни войлочной. 
Обманув, не извинилась – ох, и вредная! 
Лишь тайга не изменилась заповедная. 

Те же гуси, вниз глазея, пляшут русскую, 
Вертят гузкою над Зеей и Тунгускою, 
Чешуей под рыжий сурик злой муксун горит, 
Вольно плавая в Уссури да по Сунгари. 

Семенами нас разносит в дали дальние, 
Вместе с нами имена исповедальные – 
Их в чужом краю, шаманя перед бурей, я 
Повторяю: «Бурея, Амур, Даурия!..»

Кто-то рос в Крыму, ел зимой хурму, 
Кто-то мог смотреть на столичный цирк, 
А меня все детство качал Амур, 
И кедровой далью поил Хекцир. 
Я, еще волчонком покинув кров, 
Обижать себя не давал врагам, 
Ведь волной амурской кипела кровь, 
И дарила силу свою тайга. 
Пусть, с теченьем лет обретая лоск, 
Я не против плыл, но наискосок. 
У жены моей чудный цвет волос – 
Как амурских кос золотой песок. 
Я и сам теперь вхож в московский цирк, 
Не один свой отпуск провел в Крыму, 
Но все чаще снится седой Хекцир, 
И зовет, скучая по мне, Амур. 
На кукане сна – не сазана вес. 
Хоть и спит река, но волна резка. 
Не расшитый звездами занавес – 
Светят в сердце окна Хабаровска.

Когда микросхемы были большие, а я у маменьки маленький,
мы жили на станции у границы – провинция, губы бантиком!
Там искры звездные, паровозные сыпались в снег под валенки,
и мне казалось, что гул вокзала – это и есть романтика…
Тогда и упал уголек под сердце крупицей перца. И вот – каюк! –
то жжет и тлеет досады злее, то вспыхивает шутихою…
Его изматывал я дорогой, глушил стихами и водкою,
А тело тайком от души хотело укрыться под крышей тихою.
От Енисея до «Елисея» Расея стократно пройдена,
Но став на тысячи верст богаче, я счастье лишь на краю настиг.
Из всех сокровищ в душе лелея два слова: «любовь» и «родина»,
камин на даче я разжигаю подшивкою старой «Юности»...
Но став счастливо-несуетливым (пусть звезды вершат кружение!),
стараюсь гордо сквозь век стервозный себя разворотом плеч нести.
И чуя складками битой шкуры привычное с детства жжение,
в сугробы искоркой паровозной лечу я под ноги вечности.

*  *  *

Мое сатиновое детство
Душе оставило в наследство
Копилку памятных узлов,
Канву сплетая временами
Из трав с чудными именами
И музыки старинных слов.

Когда в багульниках Хингана
Играет солнечная гамма,
Венчая Ору и Амур,
Я в их названия ныряю,
Как будто судьбы примеряю
Неведомые никому.

Когда на Зее спозаранок
Среди аралий и саранок
Медовый воздух ал и густ,
Так сладко языком ворочать
Полузабытый говорочек,
Созвучья пробуя на вкус.

И до сих пор еще, бывает,
Они из памяти всплывают,
Как рыбы из немых стихий:
В седой висок не барабанят,
Но лба касаются губами,
Благословляя на стихи

Гроза над Становым хребтом
В шаманские грохочет бубны,
И пароходик однотрубный,
Взбивая сумерки винтом,
Бежит подальше от греха
К причалу, пахнущему тесом,
Туда, где дремлет над утесом
Благословенный город «Ха».

Я с детства помню тальники
И лопоухие саранки,
И уходящие за рамки
Кварталы около реки,
Коленопреклоненный дом
В дыму сирени оголтелой...
И до сих пор сквозь все пределы
Я этим городом ведом.

Я вижу и закрыв глаза
Сквозь сеть ненастного ажура,
Как от Хехцира до Джугджура
Гремит шаманская гроза…
И переборками звеня,
Держа в уме фарватер трудный,
Мой пароходик однотрубный
Опять уходит без меня. 

Я был нахален и проворен,  
Когда нехитрую уду
Забрасывал в амурском створе
Беспечной рыбе на беду,
Гулял и в Тынде, и в Сучане,
Где тонкогубая заря
В заиндевевшем лунном чане
Варила кашу января.
Ел оленину в Салехарде,
Пил над Надымом звездный дым,
Где наугад, а где по карте
Судьбы накручивал следы,
Пренебрегал дешевым флиртом,
Хотя, бывало, и грешил,
Чистейшим медицинским спиртом
Врачуя пролежни души,
Прошел чухонский край и Кольский,
Искал отдушину в стихах,
Меня учил гитаре Дольский
В холодном питерском ДК.
На скалах Сикачи–Аляна,
По берегам большой воды
Моих ночевок и стоянок
Поныне теплятся следы…

Пусть я давно москвич бессрочный,  
Горжусь, что прыть мою кляня,
Весь гнус тайги дальневосточной
Считает кровником меня!

Восток – дело тонкое. Дальний Восток – тем более.
Как понять, что, родившись там, я живу в столице?
Память детства дрожит комочком сладчайшей боли,
Храня щепоть золотых крупиц – имена и лица.

Я, испытав все прелести ветра странствий,
Планеты шарик не раз обогнув в самолете гулком,
Стал со временем избегать суеты в пространстве,
Предпочитая движение мысли иным прогулкам.

Все объяснимо –  меня голова, а не ноги, кормит.
А голове отдыхать приходится крайне редко.
И с каждым годом все дальше крона, все ближе корни,
И все дороже мечты и вера далеких предков.

Один мой пращур «всея Руси» был архиепископ,
Другой штаны протирал когда-то на троне Польши,
А я в Москве десять лет не мог получить прописку,
Но, получи ее раньше, навряд ли успел бы больше.
Пишу стихи. А у тех, кто пишет, своя дорога.
И не нужны им – ни трон, ни митра, ни «мерин» чалый.
Во все эпохи поэты слушают только Бога
И ищут Слово, чтоб в этот мир возвратить Начало.

*  *  *

Когда осенней кутерьмой
Прижмет тоска невольная,
И вновь покажется тюрьмой
Москва самодовольная,
Когда друзьям и кабакам
Не радуюсь особо я,
Айда к сибирским мужикам  
Гонять по сопкам соболя!

Бурятский идол видит сон,
Где спутались поземками
И век джинсы, и век кальсон
С дурацкими тесемками,
А на хребет Хамар-Дабан  
Дождями небо сеется…  
Там по грибам шагает БАМ,  
А грибники не селятся.  

От можжевельников костру  
Достался дух «Бифитера».  
Теченье тянет Ангару
Как ниточку из свитера.  
Но отражая лики скал,  
Гранит упрямых скул и щек,  
Байкала каменный бокал  
Не опустел пока еще.  

В кармане нож, в стволе жакан,
Походочка особая...
Айда к сибирским мужикам
Гонять по сопкам соболя,
Где вьется тропка-пустельга  
Распадками лиловыми,  
И душу штопает тайга  
Иголками еловыми.

Чтобы коснуться московских высоток,
Солнце восходит сперва из-за сопок,
Каждому дню предварив, как эпиграф,
Край, где пока еще водятся тигры.
(Вместо эпиграфа.  И.Ц. «Ночной сеанс»)

Скорлупа водяного ореха, желтоглазый цветок горчака,
Оторочка оленьего меха и от старой гранаты чека...
Это лето на краешке света, где восход и бедов, и медов,
Нанизало свои амулеты на цепочку звериных следов.
Там от звуков ночных и касаний темный пот выступает из пор –
Это эхо боев на Хасане между сопок живет до сих пор.
Это сойка печально и тонко голосит под луной молодой...
И упрямо скользит плоскодонка над живою и мертвой водой.
Я там был... И как будто бы не был, потому что с годами забыл,
Как гонял между лугом и небом табуны диковатых кобыл.
А припомню – и легче как будто, что в далеком моем далеке
Удегейский мальчишка, как Будда, держит розовый лотос в руке.

* Приморский край – пожалуй, единственное место в России, где растет дикий розовый лотос и водятся тигры.

Шитый нитью вощеной и цыганской иглой,
От рожденья крещенный паровозною мглой,
И на вид не калека, и характер не шелк,
Я из прошлого века далеко не ушел.
Городские Рамсторы обхожу не кляня,
Пусть иные просторы поминают меня,
Где помятая фляжка на солдатском ремне
И собачья упряжка привязались ко мне.
О подножье Хингана, на таежном току
Будто ножик жигана заточил я строку:
Ненавязчиво брезжит рукодельная медь,
Но до крови обрежет,  если тронуть посметь.
...И быть может, быть может, этак лет через «...дцать»
Кто-то вынет мой ножик колбасы покромсать
И, добрея от хмеля, чертыхнется в душе:
Вот, ведь, раньше умели! Так не точат уже...

Высокомерность городов,
Пронизанная нервным током,
Мне благодатью не воздаст,
Каких молитв ни возноси я.
Но оживают корни слов,
Лишь прикасаешься к истокам.
Там, где кончается асфальт,
И начинается Россия.


Ее березовый подол
Всевышней милостью храним был.
Ее рябиновая грусть
Светлее радостей небесных.
Над нею тысячи святых 
Склоняют золотые нимбы,
За нею тысяча чертей
Следит внимательно из бездны.


Там, где кончается асфальт –
И начинается Россия!

Колокольня тянет в небо 
Позабытый Богом крест.
Молоком парным и хлебом 
Пахнет на сто верст окрест. 
Одноногие деревья 
Спят как цапли на песке.
Мы плывем через деревню 
На байдарках по реке.
Огороды и сараи 
Поросли чужим быльем.
Возле берега стирают 
Бабы грязное белье.
Стала горькой папироса, 
Налилось свинцом весло –
Нас течение без спроса 
В жизнь чужую занесло.
Здесь никто у нас не спросит, 
Кто мы будем и куда – 
Нас течение проносит
Словно мусор, без следа.
Остается только вечный
Завсегдатай этих мест –
Запах хлебный, запах млечный,
Да еще нелегкий крест.

Какая глушь... Откуда здесь дома?
Сугробом пыльным между стекол вата,
В грязи по горло эти терема
На белый свет глядят подслеповато.


Здесь русский Пан в кирзовых сапогах
И в телогрейке, прикипевшей к телу,
Траву парную косит на лугах
И крепко выпивает между делом.


Двух черных коз, и белую козу
С загадочными желтыми глазами
Гулять выводит в пьяную росу,
Когда закат горит над образами.


Здесь нет дорог, нет путеводных вех,
Здесь странный мир – прекрасный и убогий...
Здесь доживают свой последний век
Забытые языческие боги.


(ст. «Березки». Лето 1985г.)


*Пан был не только у греков. В пантеоне древнерусских богов имелся свой Пан Виевич, который состоял в свите Велеса и числился духом болот, хранителем вод и деревьев

У некошеной межи 
Старый клен сутулится,
Потянулись журавли 
В теплые места,
Ни одной живой души – 
Опустела улица,
Лишь колодезный журавль 
Улетать не стал.


Заморочены быльем 
Нелюдимой вотчины
Изможденные  поля –  
Сныть из края в край.
По деревне горбылем 
Ставни заколочены –
Кто-то выбрался в райцентр, 
Кто-то сразу в рай.


Самодельное винцо 
Пьется – не кончается,
Вот и чудится порой 
Силуэт в окне.
Выбегаю на крыльцо – 
Это клен качается,
Да колодезный журавль 
Кланяется мне.


 *В Курской области (Советский район) есть заброшенная деревенька Малая Карповка. Места там удивительной красоты, но заезжие рыбаки и грибники стараются обходить их стороной. Говорят, что в деревушке в одном из полуразрушенных домов живет домовой, который не жалует пришлых людей...

У берез косы русы, 
Ноги белые босы, 
Васильковые бусы
На валдайских покосах,
Где заря-ворожея 
Капли талого воска
Обронила в траншеи 
Муравьиного войска.


Я тебя обнимаю 
Под высокой рябиной,
Перед небом и маем 
Нарекая любимой.
И волною напева 
Медоносные травы
Поднимаются слева,
Расстилаются справа…


Срубы древних церквушек, 
Крест, парящий над чащей...
Родниковые души 
Здесь встречаются чаще. 
И ржаные дороги 
Преисполнены сути 
Словно вещие строки, 
Или линии судеб.

Май - месяц тельцов

Над Печорой ночь глухая 
Злым угаром из печи.
Заскучали вертухаи, 
Лесорубы и бичи.
И уже не понарошку 
Проклиная Севера,
Под моченую морошку 
И печеную картошку
Пьют с утра и до утра.


А по небу над Онегой, 
Как разлившийся мазут,
Тучи грузные от снега  
Черной ветошью ползут.
И беспутная морока 
Укатала старый «ЗИЛ»...
Ведь не всякий путь от Бога, 
А особенно дорога 
По архангельской грязи.


Здесь не Ялта и не Сочи, 
Даже, скажем, не Чита.
И народец, между прочим, 
Тем, кто  в Сочи –  не чета:
Не архангелы, конечно, 
Пьют в архангельской глуши,
Но по всем законам здешним 
Помогать таким же грешным 
Им – отрада для души.


Аты-баты, все дебаты  
Прекращая до поры,
Взяли слеги и лопаты, 
Разобрали топоры,
Пошутили: «Ты ж не катер!», 
Приподняли целиком,
Отнесли к надежной гати –   
И опять машина катит 
С ветерком и с матерком.


И уже иной виною 
Ощущается гульба
Там,  где Северной Двиною 
Причащается судьба,


Где любви на рваный рубль,  
А на тысячу – тоски,
Где печные воют трубы,
И гуляют лесорубы, 
Как по скулам желваки.

От Елабуги отходит пароходик на Сарапул –
У него гудок с одышкой и покрышки на боку...
Где-то здесь еще мальчишкой я «сердечко» нацарапал,
А теперь под слоем краски обнаружить не могу.


Мой ровесник тихоходный, старомодные обводы...
Сколько братьев помоложе затерялись на мели!
Им не говорили, что ли, что напрасные свободы
Никого при здешней воле до добра не довели?


...Мог бы в Тихом океане раздвигать волну боками,
А плетешься на Сарапул, как какой-нибудь трамвай...
Только, разве это плохо, что родившийся на Каме
И умрет потом на Каме? Так что, не переживай!


Оглянись на темный берег – видишь женщину с цветами?
Всякий раз она встречает твой нечаянный проход.
Может ты и не прославлен как Аврора и Титаник,
Но ведь тоже для кого-то  – «Главный В Жизни Пароход».

По Катуни волны катят 
За груженою баржою. 
Жмется к ней скуластый катер, 
Крытый охрою и ржою. 
Он исходит жарким паром, 
Он гремит гудком басовым... 
И закат над этой парой 
Словно маслом нарисован. 


Полыхнул огонь причальный, 
Подмигнул окрестным селам, 
Зазвучал мотив печальный, 
А за ним мотив веселый. 
Мы танцуем у ангара 
Под гитару и гармошку, 
И бессмертную «Шизгару», 
Надоевшую немножко. 

Паутинка золотая 
Облетает с небосклона. 
Духи Горного Алтая 
Нам кивают благосклонно. 
Их удел не канул втуне, 
Не растаял на закате – 
По Катуни, по Катуни 
Золотые волны катят.

Для кого-то лишь в Москве все о'кей.
Для другого по-уму и в Крыму...
Ну, а я хотел бы жить на Оке,
И не спрашивай меня, почему.

Как восторженно кричит пароходик, 
Проплывая величавой Окою! 
И торжественное солнце восходит, 
Разгоняя облака над рекою... 


До чего же ты, Ока, синеока –  
Нет другой такой, умри и воскресни! 
Мне б сюда переселиться и  «окать», 
Распевая окаянные песни. 


Я бы жил тут без напрасной печали, 
Чалил к берегу рыбацкую лодку 
И в тяжелых кирзачах на причале 
С мужиками пил паленую водку. 


И  хмелея от простора и воли, 
Не в метро бы на свидания ездил, 
А ходил с любимой в чистое поле, 
Полетать среди высоких созвездий. 


И звенела бы  гармошка с надрывом, 
Пострадавшая в душевном размахе, 
И белела бы церква над обрывом, 
Будто совесть в домотканой рубахе.

Над полынной бирюзой, 
Над деревнею,
Чистой Божьею слезой, 
Песней древнею,
С черных крыш смывая ложь, 
Тьму окольную,
Возрождая в душах дрожь 
Колокольную, 
Босиком издалека 
В белом рубище,
Согревая облака 
Сердцем любящим,
Прозревая мир рукой, 
Звонким посохом,
Дождь слепой шел над рекой, 
Аки посуху.

Хорошо по Каме плыть рыбакам – 
Не мешают берега по бокам. 
Там под юною волной озорной 
Ходит щука, словно туз козырной. 


По Уссури разыгрался линок.
На Амуре бьют налимы у ног. 
А в Сибири выдает Ангара 
Три ведра плотвы за час на гора. 


Из Туры по зову полной луны 
Выползают на песок валуны. 
А когда идет на нерест таймень, 
Варит рыбные пельмени Тюмень. 


Пусть невиданных доселе высот 
Достигают пустосель и осот, 
Тянет сети вдоль Исети народ –
Будет детям по рыбёшке на рот. 


Где по Судогде-реке рыба язь
Мутит воду никого не боясь,
Вобла стоит пятачок за пучок, 
Так как ловится на голый крючок.


И Ока для рыбака хороша – 
Широка ее речная душа, 
Возле Мурома, хоть дождь мороси, 
Сами прыгают в ведро караси. 


Плещут Волга у порога и Дон,
И дорогу заменяя  и дом.
Безотказно их живая  вода
Сквозь рыбацкие течет невода.


А еще есть Бия, Мга и Уса, 
Индигирка, Оленёк,  Бирюса... 
Даже только имена этих рек 
Не испить тебе вовек, человек! 

Когда на Северной Двине я,
От тишины деревенея,
Взошел на каменный голец,
Каленым шилом крик совиный
Меня пронзил до сердцевины,
До первых годовых колец.

И все, что нажил я и прожил,
До мелкой обморочной дрожи
Предстало серым и пустым.
А ветер гнал по небу блики
И как страницы вещей книги
Трепал прибрежные кусты…Кама впадает в Каспийское море


Из толщи северного льда, 
Уральский полируя камень, 
По Каме словно вниз по гамме 
Гиперборейская вода 
Торопится на зов равнин, 
Где воблы вкус и воздух волглый, 
Где посвист иволги над Волгой 
Ни с чем на свете не сравним. 


И я, конечно, не берусь 
Оценивать изгибы судеб 
Двух рек, которые, по сути, 
Собою и вспоили Русь. 
Боками обтирая дно, 
Веками вместе с облаками 
Душе по Волге ли, по Каме 
До моря плыть –  не все ль одно?.. 


Когда-то именно Кама впадала в Каспийское море, а Волга текла совсем в другом направлении и впадала в Дон. Потом ледник перегородил ей дорогу, и она стала впадать в Каму, причем практически под прямым углом. По всем законам гидрологии именно Кама по-прежнему является основной рекой и впадает в Каспий. А Волга – лишь ее приток. Но народная любовь слепа, и с ней не поспоришь.

На Тоболе край соболий, а не купишь воротник.
Заболоченное поле, заколоченный рудник...
Но, гляди-ка, выживают, лиху воли не дают,
Бабы что-то вышивают, мужики на что-то пьют.


Допотопная дрезина. Керосиновый дымок.
На пробое магазина зацелованный замок.
У крыльца в кирзовых чунях три угрюмых варнака –
Два пра-правнука Кучума и потомок Ермака.


Без копеечки в кармане ждут завмага, чуть дыша –
Иногда ведь тетя Маня похмеляет без гроша!
Кто рискнет такую веру развенчать и низвести,
Тот не мерил эту меру и не пробовал нести.


Вымыл дождь со дна овражка всю историю к ногам:
Комиссарскую фуражку да колчаковский наган...
А поодаль ржавой цацкой – арестантская баржа,
Что еще при власти царской не дошла до Иртыша...


Ну, и хватит о Тоболе и сибирском кураже.
Кто наелся здешней воли, не изменится уже.
Вот и снова стынут реки, осыпается листва 
Даже в двадцать первом веке от Христова Рождества.

Крепдешиновая глушь.
Дождь прошел и... стоп, машина! 
До чего ж непостижима
Глубина расейских луж:
В каждой свой таится черт.
Без подмоги из ловушки
Не уйти, а в деревушке
Мужики наперечет.
Вроде, сил полна сума,
Каждый – вылитый Гагарин,
Но с утра лежат в угаре,
Потому, как пьют весьма.
Над сараем дровяным,
Над овином и загоном
Небо пахнет самогоном
И законным выходным.
Значит, будем куковать,
Может час, а может сутки,
И на редкие попутки,
Как на Бога уповать.
Бабы смотрят из-за штор…
В глухомани под Рязанью
Жизнь  –  сплошное наказанье.
Вот бы знать еще, за что?

Картошка с луком, кисель из ревня,
Стоит над лугом моя деревня,
Кругом природа, как чудо света,
А вот народа, считай, что нету.


Был дядя Коля – пропал в Анголе.
Был дядя Ваня – убит в Афгане,
А нынче Вовка погиб у Нинки…
Налейте водки, у нас поминки!


А что мы ждали – бальзам, да мирру,
Раз принуждали кого-то к миру?
Держава станет сильнее что ли,
Без дяди Вани и дяди Коли?


В сарае куры, в телеге кляча,
Мужчины курят, а бабы плачут.
У нас тут вольно, кругом природа…
Но больно мало уже народа.


А, впрочем, брат, потому и вольно,
Что мы еще побеждаем в войнах.
Стакан граненый накрыт горбушкой…
Поджарь, Матрена, нам ножки Буша!


*Кисель из ревня (а не ревеня) – так говорят в деревнях.

Мечты отпетого лунатика  —  
Дорожный гул, вагонный чад...
Колеса круглые, а, нате-ка,
Стучат, родимые, стучат,
Несут подальше от Гольяново
Через реклам шара-бара
Меня веселого и пьяного
На Севера! На Севера!
Столица дышит заполошенно,
А в этом поезде покой 
И все по полочкам разложено,
Чтоб быть у Бога под рукой.
И вольно всякому попутчику
Свою судьбу перевирать,
И рифмы к слову «жизнь» по ключику
Под стук колес перебирать,
Чтоб даже мысли коробейные
И выше стали, и честней,
Как сны и сосны корабельные,
Родившиеся на Шексне.

Перепахана, перекошена,  
Колесована, облапошена,  
Русь, расхристанная просторами,  
Четвертована на все стороны.  

И великая, и дремучая,
Ты и любишь так, словно мучаешь –
Ноги бражников и острожников  
Зацелованы подорожником.

Но над пропастью или в пропасти  
Мужики здесь не мрут от робости –  
И с метелями зло метелятся,  
И рубахой последней делятся.  

Бесшабашная и мятежная,
Даже в радости безутешная,
Покаянная доля пьяная,
Да и трезвая – окаянная.

Хорохоримся жить по совести –
Не винцо с дрянцой на крыльцо нести.
Но болит душа – не погост, поди! –
Все равно грешим. Прости, Господи!

Колокольная и кандальная,
И святая Русь, и скандальная,
Не обносит судьбой пудовою,  
Ни медовою, ни бедовою.

И морозные сорок градусов  
То ли с горя пьем, то ли с радости,  
На закуску капуста хрусткая  
Да протяжная песня русская.

И не важно даже, про что поют,
Если душу песнями штопают.
Пусть лишь звонами, Русь, да трелями
Будет сердце твое прострелено.

Пространству муравьиных куполов,
Зеркал озерных и кедровых стен,  
Коврам зеленым земляных полов
И таинству икон на бересте
Не изменю я даже в страшном сне,
Не откажусь, не отверну лицо.
Я – сын страны, которой больше нет –
Стране грядущей прихожусь отцом.

Было время – с утра до утра рупора
Ложь, как гвозди, по шляпку вгоняли в виски.
Нас направо пытались тянуть «свитера»,
Но налево упрямо вели «пиджаки».

Под ногами болотом – прокисший елей.
Россыпь звезд на груди, а на небе темно!
Чтобы псы на цепях не рыдали все злей,
В их охрипшие глотки вливали вино…

Жизнь брала в оборот, что ни год – недород,
То ли мало свобод, то ли много вериг,
И по кухням ворчал разночинный народ:
«Ты куда нас завел, малахольный старик?

Ни вина, ни пшена, лишь холодная печь,
Как голодная рыба с разинутым ртом…»
А старик все тянул и тянул свою речь,
В смутный завтрашний день указуя перстом.

Моль пресытилась бархатом ветхих знамен...
«То низы не хотят, то не могут верхи» –
Вот и вся Камасутра застойных времен.
Но какие в те годы рождались стихи!..

И однажды бетон разорвала трава,
Под лежачие камни пробился ручей,
И героям кухонным вернули права –
На свободу письма и публичных речей.

Отдохнуть бы пора, но опять рупора,
Костыли новых истин вгоняют в виски.
Позабыв про вчера, оттеснив «свитера»,
Маршируют направо теперь «пиджаки».

Отменили елей и парадный салют.
Цепи стали длинней – псы довольны весьма.
Но по кухням уже до утра не поют,
И холодная печь снова сводит с ума!

А тельцом золотым замороченный люд –
И не в теле пока и душой обнищав,
Все смакует во сне запах призрачных блюд,
Что еще малахольный старик обещал.

Только счастье, увы, решетом не поймать,
И из старой дыры шубы новой не сшить…
Сколько ж нам предстоит еще дров наломать,
Чтобы русскую печь натопить от души?

Стихийный митинг у завода,  
Флаг кумачовый на столбе,
Новорожденная свобода  
Кружила голову толпе.
И на детей страны навечно
Легла багровая печать –
Отцы все видели, конечно,  
Но не хотели замечать.

Вперед шагая дружным строем,  
В бою не ведая преград,  
Сгибались бывшие герои  
Под звездной тяжестью наград.

Страшней арестов на рассвете  
Была неясная вина –
Слепых отцов немые дети  
Стояли молча у окна.

Но голод после жидкой каши  
И суету житейских бед
Глушили лозунги и марши,  
И гром общественных побед.

Меняются на сцене лица,  
Приходят новые века.
Урок истории все длится,  
Но перемены нет пока.

Былое солнце в окна светит,  
Сердца стучат все злей и злей –
Немых отцов глухие дети
Не слышат слов учителей…

Компас врал, не краснея,
Север путая с югом.
Тех, что были честнее,
Смяла душная вьюга.
Не проехать, не пройти
В этой черной круговерти.
За гроши скупали черти
Души сбившихся с пути...
Где же истина грешит?
Кто солгал – уже оправдан,
Кто искал на свете правду –
У обочины лежит…
Заболочена пашня.
Выпь рыдает истошно.
Через топь ходить страшно.
Обходить ее тошно.
Опостылело кружить,
Жить с оглядкой на указку,
Каждый раз другую сказку
Детям на ночь ворожить.
Сколько ж надо перемен,
Чтобы выучить уроки
Про окольные дороги,
Что всегда ведут к суме?
Что-то снова неладно:
Что ни слово – ошибка.
То с любовью накладно,
То с деньгами не шибко.
Что ты бьешь меня, судьба?
Не виновен я в измене –
Объявлений об обмене
Я не клеил на столбах!
Надо правдой мир лечить
От болотного дурмана.
Только правду от обмана
Без любви не отличить.  

Протрезветь бы нам в кои-то веки,
По утру не сумев похмелиться.
Помогите же мне, поднимите мне веки,
Я хочу посмотреть, что на свете творится!  

Ну, кто сказал, что Вий – урод,  
Что он исчадье Ада?
Его пригладить и побрить –  
Приличный человек.
А он все пьет, как весь народ,  
Как пить совсем не надо,
И вот – не может разлепить  
Отяжелевших век.
Мерещится ему мельком,  
Что рядом пляшут черти,
В похмельном мраке (пей – не пей)  
Не видно ни черта!
К тому же подлый Брут мелком  
Круги по полу чертит,
И крепче якорных цепей  
Брутальная черта.
Холодный терем как тюрьма,  
Хоть дверь не на запоре,
Аж дрожь берет, но нет угля –  
И печь не истопить…
Какое «горе от ума»?  
Все без ума от горя,
Что в доме нету ни рубля,  
Чтоб горе утопить…

На кремлевской диете,  
Что ни ешь – все едино.
Ах, имперские дети,  
Горе нашим сединам!
Укатились с вершины  
Все пятнадцать республик.
Их союз нерушимый  
Раскрошился как бублик.

И Куделя, и Терек  
Отлетели. И что же?
От сердечных истерик  
Упаси меня, Боже!
Не от серного чада  
И недужного тела,
Защити свое чадо  
От лихого раздела!

Я державу по краю  
Каждой клеточкой чую:
И ростовскую кралю,
И алтайскую Чую...
Не Дубну от Паланги,  
И не Крым от Рязани –
Это мне (!) по фаланге  
На руках отрезали...

Господи, поди пройди – не упади!
Наледи вокруг, сплошные наледи.
Наледи… не выйти на люди.
Наледи...

На душе похолодало.
Дерева в хрустальной сбруе.
До зеркального накала
Ветер Землю полирует.
Поскользнувшийся прохожий,
Собирая синяки,
До костей сдирает кожу
О замерзшие плевки.

Дворник мудрый, дворник старый,
Сам нападавшись до боли,  
Сеет соль на тротуары,
Чтоб никто не падал боле.
Мчит Земля юлою синей,
Кружит в вальсе неизбежном,
Нас разбрасывая силой
Центробежной, центробежной...

Лютый холод тянет жилы,
Острым настом душу режет...  
Не пойму – какие силы
На Земле еще нас держат?
Не пойму, какие путы,
Не пойму, какая вера,
Если свора лилипутов
Верх взяла над Гулливером...

Над Москвою поверх воспаленных голов,
С колокольных высот, из медвежьих углов,
Ветерок задувает – ершист и горчащ
От болот новгородских и муромских чащ.
Это там еще теплится русская печь,
И звучит первородная вещая речь,
И кремлевскую челядь не ставя ни в грош,
Прорастает под снегом озимая рожь…
И святой аналой пахнет свежей смолой,
И лежит в колыбели наперсник малой –  
Его лепет пока еще необъясним,
Но Отцовские чаянья связаны с ним.
И восходит звезда над дорожным сукном,
И деревья стоят как волхвы за окном,
И звенит на морозе дверная скоба,
Будто новый отсчет начинает судьба…  

Бывают зимы в Чили и Гвинее  –  
Когда дожди становятся длиннее.  
Но вызревшим под пальмой золотой  
В горячке белой невообразимы  
Российские пронзительные зимы,  
Царящие над вечной мерзлотой.  

Ни волооким мачо Сенегала,  
Которых смертной вьюгой не стегало,  
Ни кучерявым хлопцам Сомали  
Ни дать, ни взять исконно русской дани –  
Купания в крещенской иордани  
У краешка заснеженной земли.  

А нас-то как сподобило, а нас-то!..  
Поджаристою корочкою наста  
Привычно закусив ядреный спирт,  
Пофлиртовав с метелью-завирухой,  
От Коми до Курил под белой мухой  
Страна в снега закуталась и спит.  

Лишь наш «зилок» –  раздолбанный, но ходкий,  
К Алдану пробиваясь из Находки,  
Таранит ночь то юзом, то бочком...  
А в тишине значительной и хрупкой  
Якутия дымит алмазной трубкой,  
Набив ее вселенским табачком.  

И чтобы удержать тепло и радость,  
Поем и пьем, лишь повышая градус.  
А как иначе угодить душе,  
Когда зима – не просто время года,  
А в дебрях генетического кода  
Невыводимый штамп о ПМЖ...

Если налить коньяк или водку в пластиковый стаканчик,  опустить в него палочку и выставить на снег при сорокаградусном морозе, то вскоре получится сногсшибательное эскимо.
(из личного опыта)

Опустив уныло долу винты,
На поляне загрустил вертолет –
И хотел бы улететь из Инты,
Да погода третий день не дает.
Нас обильно кормит снегом зенит,
Гонит тучи из Ухты на Читу…
И мобильный мой уже не звонит,
Потому что ни рубля на счету.

Знает каждый – от бича до мента –
Кто с понтами здесь, кто честный герой,
Потому что это город Инта,
Где и водка замерзает порой.
Тут играются в орлянку с судьбой
И милуются с ней на брудершафт,
И в забой уходят, словно в запой,
Иногда не возвращаясь из шахт.

Без рубашки хоть вообще не родись,
Да и ту поставить лучше на мех.
По Инте зимой без меха пройдись –
Дальше сможешь танцевать без помех.
Что нам Вена и Париж, мы не те,
Тут залетного собьет на лету!
И я точно это понял в Инте,
Застревая по пути в Воркуту.

Рынок – Западу, Востоку – базар,
Нам же северный ломоть мерзлоты
И особый леденящий азарт
Быть с курносою подругой «на ты».
Угловат народ и норовом крут,
Но и жизнь – не театральный бурлеск.
И поэтому – бессмысленный труд  
Наводить на русский валенок блеск.

Телевизора стеклянный поднос
Говорящей голове в самый раз –
Диктор бодро сообщает прогноз
Непогоды, ожидающей нас:
На Камчатке – ветер с битым стеклом,
Над Сибирью – от пожаров жара,
До Тюмени докатился циклон,
Заливает из ведра Севера…

А на юге затяжная война
По живому вышивает крестом,
И сутулится больная страна
Переломанным кавказским хребтом.
Часовые затянув пояса,
Хорошо живет в сановных речах,
Но… потертым полушалком леса
Расползлись на исхудавших плечах.

Модное хаки солдатской юдоли.
Степень свободы казенных ремней.
В каски впрессованы лобные доли
В целом неглупых когда-то парней.

Посвист косы прокаженной старухи.
Глупые слухи честнее вранья.
Крови алкают свинцовые мухи.
Корчится небо от стай воронья.

Мыслей опальных расстрельные списки.
Кто там сегодня назначен врагом?
Постная каша на донышке миски.
С пушечным мясом почтовый вагон.

В сером конверте цветок белладонны.
Мертвым юнцам не дано постареть.  
Боже, как смертные ямы бездонны –
Мы не заполнили их и на треть...

Нас отучили строить на века...
Играет легкомысленный канканчик.
Дешевый одноразовый стаканчик
Безбожно портит вкус у коньяка.

Соотнося величие с мошной,
Мы сами одноразовы по сути –  
Пируя на пластмассовой посуде,
О вечном рассуждать уже смешно.

Подружка на ночь. Туфли на сезон.
Коротких дружб заплечный груз не тяжек.
И горизонты тряпками растяжек
От взоров прячет город-фармазон.

И бьют часы, и стрелками секут
Не для того, чтоб о душе напомнить,
А фаршем человеческим наполнить
Бездонное зияние секунд.  

Золотая река, своенравный Кожим,
Многожильным течением неудержим,
Закипая в базальтовом тигле,
Прячет редкие тропы под мороком льда.
Ни Мамай, ни какая другая орда
Самородков его не достигли.

Рассыпаются прахом оленьи рога,
За века не изведав иного врага,
Кроме острых зубов росомахи.
Но, признайся мне честно, сакральный Урал,
Сколько душ ты невольно у неба украл
В необузданном русском размахе?

Вот и снова, едва ты кивнул: «Обожди!»,
Я влюбляюсь в твои обложные дожди
И холодные волны с нажимом,
И тревожные крики последних гусей  
Над уже побелевшей горой Еркусей
И сметающим камни Кожимом.

Не печалься, Урал, твоя совесть чиста,
Как забытые кости в расстрельных кустах
И мелькание снежных косынок!
Но гляди, как седая старуха-заря
Каждым утром обходит твои лагеря,
Будто ищет пропавшего сына...  

Река Кожим течет в Приполярном Урале.  
До 1995 года эти места были закрыты для посторонних из-за золотодобычи.  

…И не птица, а тоже парит по утрам,
Поддаваясь для вида крамольным ветрам,
С горьким именем, въевшимся крепче клейма,
Через годы и судьбы течет Колыма.

И служивый хозяин тугих портупей,
И упрямый репей из Ногайских степей
Навсегда принимали ее непокой,
Рассыпаясь по берегу костной мукой.

Но сегодня чужая беда не причем,
Я приехал сюда со своим палачом,
Ощутить неподъемную тяжесть сумы  
Под надежным конвоем самой Колымы.

И вдохнуть леденящий колымский парок,
И по капле безумный ее говорок
Принимать как настойку на ста языках  
Из последних молитв и проклятий зека...

В этом яростном космосе языковом
Страшно даже подумать: «А я за кого?»
Можно только смотреть, как течет Колыма
И, трезвея, сходить вместе с нею с ума.

Колыма –  и конец, и начало,
Всех крестов не сочтешь, не увидишь.
Столько всякого тут прозвучало
И на русском, тебе, и на идиш...
Тени призрачны, полупрозрачны,  
Силуэты неявны и зыбки,  
Под чахоточный кашель барачный  
Стылый ветер играет на скрипке,
И конвойным ознобом по коже
Пробирает до дрожи, до боли...  
В эту ночь помолиться бы, Боже,  
Да молитвы не помнятся боле,  
Хоть глаза закрывай – бесполезно!  
Пляшут в памяти желтые вспышки…  
Или это сквозь морок болезный  
Злой прожектор мерцает на вышке?  
А во рту третьи сутки ни крошки...  
Заполярной метели бельканто...  
Но синкопы шагов за окошком  
Не пугают уже музыканта:  
Смертный пульс камертоном ударил,  
Громыхнул барабаном нагана,
И буржуйка в органном угаре  
Заиграла концерт Иоганна,  
И заухали ангелы в трубы,
И врата в небеса отворили...
И его помертвевшие губы
Тихо дрогнули: Аве Мария!

Где тучи с кипучими лбами,
У кручи стою на краю,
И век молодыми зубами
Вгрызается­ в печень мою.
Неоновым глазом пылая,
Железною шкурой звеня,
Чудовищем «обло, стозевно, и лаяй»
Мой век поедает меня.
И я от него отгрызаю
Секунд драгоценны­й шербет,
И радуга, словно борзая,
Цветной изогнула хребет.
Он хочет забрать мою душу,
Но я не трусливый Пьеро –  
Я времени жирную тушу
И сам посадил на перо.
Натянута дней пуповина –
Порвется того и гляди.
Но жизни моей половина,
Я верю, еще впереди.

На море все восходы превосходны!  
Животворящ зари гемоглобин,  
Когда под звук сирены пароходной  
Всплывает солнце из немых глубин  
И через шторм и злые крики чаек,  
Сквозь скальпельный разрез восточных глаз  
Тепло, по-матерински изучает  
Пока еще не озаренных нас –  
Невыбритых, усталых, невеликих –  
Сочувствует и гладит по вихрам...  
А мы лицом блаженно ловим блики,  
Как неофиты на пороге в храм.

...Пусть за бортом циклон пучину пучит,  
Валы вздымая и бросая ниц,  
Пусть контрабандный снег лихие тучи  
В Россию тащат через сто границ,  
Наш траулер (рыбацкая порода),  
Собрав в авоську трала весь минтай,  
Царю морскому гордый подбородок  
Нахально мылит пеной от винта!

Линии жизни пересекая, ларьков обходя паршу,
Призрак Иосифа бродит любимым островом...
Если однажды встретится, пусть бестактно, но я спрошу:
Шпилька Адмиралтейства – не слишком остро Вам?

Улиц названия, лиц вереница, глянцевый переплет,
Не целиком история, только выборка.
Бармен под злую музыку розоватый кронштадтский лед
Крошит в стакан бурбона быку из Выборга.

Черные тучи и белые ночи – гренки и молоко,
Каменный фрак потерт, но оправлен золотом.
Что старый век не вытравил, новый выправит кулаком.
И кошельком. И просто ячменным солодом.  

Этот город (гранит – вода – и опять гранит)
Как награду носит северную звезду.
И на черный день свечи белых ночей хранит,
Так как видит солнце от силы сто раз в году...
Книгочей, привыкший к выездам и балам,
Старый франт, сумевший гордости вопреки
Научиться жить разрезанным пополам
Беспощадным течением времени и реки.
Холодна Нева и жилиста от дождя –
То с ленцой выгрызает черствый кронштадтский бок,
То мосты как вставные челюсти разведя,
Хочет Бога уже попробовать на зубок...
А цепные львы по набережным сидят
И следят за тобой с прищуром, мол, кто таков?
Будешь выглядеть как еда – и тебя съедят,
Не оставив на память и эха твоих шагов.
По весне во дворах-колодцах стоит вода,
Голубей на блокадных крышах победный гимн...
Но порой в темных окнах такая мелькнет беда,
Что и крох ее не дай Бог городам другим.  

Над Севильей морока и, куда ни причаль,
Ветерок из Марокко нагоняет печаль.
И в дешевой кофейне, душным чадом дыша,
На простуженной фене чья-то плачет душа.
Это кто ж там тоскует по чужим берегам,
По лугам Акатуя,  таганайским снегам,
Где звенит от морозов сизый дым по утру,
И восток бледно-розов как скула на ветру?..
Ты послушай, матросик, мою старость уважь:
Дым заснеженных просек – нехорошая блажь,
Хоть и ростом ты вышел, и с ножом в сапоге,
Но и дня бы не выжил в таганайской тайге.
Пусть себе в Акатуе,  утопая в снега,
По дворам колядуют – то пурга, то цинга,
Допивай свою граппу и отчаливай в порт...
Осторожней по трапу поднимайся на борт…
Это просто сирокко гонит тучи песка
И на сердце до срока навалилась тоска...
Это мир на попкорне тихо съехал с ума…
Это русские корни разбудила зима…

День вчерашний забываем в простодушии своем,
Словно брата убиваем  или друга предаем.
Что там явор кособокий, что усталая звезда,
На беспамятстве и боги умирают иногда.
Под больничною березкой ходят белки и клесты,
А за моргом – ров с известкой, безымянные  кресты.
Там уже и Хорс, и Велес, и Купала, и Троян…
Только вереск, вереск, вереск нарастает по краям.
Прячет память под бурьяном перепуганный народ,
А беспамятная яма только шире щерит рот -
И юнца сглотнет, и старца... Отсчитай веков до ста,
Рядом с Хорсом, может статься, прикопают и Христа.
Все забыто, все забыто, все прошло, как ни крути,
Только лунный след копыта возле млечного пути,
Только  Волга над Мологой, кружит черною волной,
Только небо с поволокой, будто в ночь перед войной…

Этот стреляный город, ученый, крученый, копченый, 

Всякой краскою мазан  –  и красной, и белой, и черной, 

И на веки веков обрученный с надеждой небесной, 

Он и бездна сама, и спасительный мостик над бездной. 

Здесь живут мудрецы и купцы, и глупцы, и схоласты, 

И мы тоже однажды явились – юны и скуласты, 

И смеялся над нашим нахальством сиятельный город, 

Леденящею змейкой дождя заползая за ворот. 

Сколько раз мы его проклинали и снова прощали, 

Сообща с ним нищали и вновь обрастали вещами, 

И топтали его, горделиво задрав подбородок, 

И душой прикипали к асфальту его сковородок... 

Но слепая судьба по живому безжалостно режет, 

И мелодии века все больше похожи на скрежет, 

И все громче ночные вороны горланят картаво, 

Подводя на соседнем погосте итоги квартала... 

Ах, какая компания снова сошлась за рекою, 

С поднебесного берега весело машет рукою... 

Закупить бы «пивка для рывка» и с земными дарами 

Оторваться к ушедшим друзьям проходными дворами... 

Этот стреляный город бессмертен, а значит бесстрашен. 

И двуглавые тени с высот государевых башен 

Снисходительно смотрят, как говором дальних провинций 

Прорастают в столице другие певцы и провидцы.

Каждым кирпичиком вечного города помнит столица

Каждую капельку, каждую ниточку красных дождей,

Время кирзовое, стяг кумачовый, гранитные лица,

Медную музыку, поступь чугунную старых вождей.

Бремя свободы столичные жители знали едва ли.

Кто-то ступал по паркетным полам, как по стали ножа,

Кто-то считал свои тусклые звездочки в полуподвале,

Тщетно надеясь подняться по жизни на пол-этажа.

Гордые беды и бедные радости комнаты тесной.

Стены картонные. Плиты бетонные. Майский парад.

В маленьком дворике простыни сушатся ночью воскресной.

Песни застольные. Слезы невольные. Крики «ура»…

Взяли столицу кремлевские ели в ежовые лапы.

Били куранты, минутною стрелкой наотмашь рубя.

И чередою избитые истины шли по этапу,

Каждому встречному за полцены предлагая себя…

*  *  *

Любовь – начало всех начал.

Лукавит римское «ab ovо» – 

Спроси у москвича любого – 

Хоть рифмача, хоть фирмача.

Земля кружит не наобум,

Ночь по квартирам ходит сватьей,

Под неусыпный скрип кроватей

Готовя новый «бэби бум»…

И накануне Рождества

Надела снежные брильянты

И разноцветные гирлянды

Ее Сиятельство Москва.

*  *  *

Земля стоит на трех китах,

Москва – на девяти вокзалах.

Пока в их неуютных залах

Не иссякает суета,

Пока сюда из далека

Станиц, улусов и аулов

Течет авосек и баулов

Провинциальная река,

Пока хоть искра торжества

Мерцает на приезжих лицах – 

Не даром числится в столицах

Ее Величество Москва.

*  *  *

Над Красной площадью висят

Часы по имени «Куранты».

Наступит полночь – аккуратно

Они ее провозгласят.

А мы в двенадцать без пяти

Уедем в город леденцовый –

Электропоезд в Одинцово

Уходит с третьего пути.

И за звездой пойдут волхвы,

И время станет бесшабашней

Над вертикалью Спасской башни

Ее Высочества Москвы.

Играют витринные грани

В столично-ларечном бреду,

Где я не последний, но крайний,

По краю бульвара бреду.

Под гам воробьиной семейки –

Узнали меня и галдят –

Привстали на лапах скамейки

И вслед дружелюбно глядят.

И Вася какой-то в «Ливайсе»,

Бутылку с винтом раскрутив,

Сигналит рукою: «Вливайся

В проверенный наш коллектив!»

А я сам не свой от досады, 

За воротом пряча скулу,

Людей сторонюсь, как засады

Во вражьем глубоком тылу.

А ветер и зол, и неистов

Со свистом качая дома,

Мне желтые мокрые листья 

В пустой задувает карман,

И тучи проносятся молча

У кромки холодной воды,

Все крепче сжимает кадык.

(Москва, Тверской бульвар, 1998)

Разве в раковине море шумит? 

Там вчерашняя посуда горой.

Ну, а то, что душу с телом штормит, 

Ты с моё попробуй выпить, герой! 

И не хвастайся холеной Москвой, 

Ты влюблен в нее, а сам-то любим? 

Ее губы горше пены морской, 

Холоднее океанских глубин. 

Близоруким небесам не молюсь –

Кто я есть на этом дне городском?

Безымянный брюхоногий моллюск,

Но с жемчужиною под языком.

Путь-дорожка казенная,  январем занесенная,

Допотопный трамвай колесит у Покровских ворот.

И со мною в вагончике покупает талончики –

Кто от Сима, но чаще от Хама – столичный народ.

На окошке протаяны иероглифы тайные,

Кто сумеет прочесть их –  навек прослывет мудрецом.

Я простужен, и кажется, что ледовая кашица

Пробивая стекло, холодком обжигает лицо.

Мимо кухонь и спаленок, мимо бункера Сталина,

Закоулков истории, на перепутье ветров, 

По бульвару, как по миру, мой трамвай с третьим номером

Ищет к храму дорогу и вновь попадает к метро.

Там старушки на паперти – словно крошки на скатерти,

Их смахнуть со стола для зимы не составит труда.

Дай им, Боже, везения вновь увидеть весеннее

Воскресение ивовых листьев на Чистых прудах. 

 До 1935 года на Чистых прудах располагалась церковь святых Фрола и Лавра. Храм снесли при строительстве станции метро «Чистые пруды» (ранее «Кировская»).

А неподалеку от метро в доме N37 (бывшей усадьбе фабриканта И. Докучаева) в годы Великой Отечественной войны размещалась ставка верховного главнокомандующего. В связи с этим под зданием было вырыто бомбоубежище, от которого пробили туннель к Кремлю, положив начало строительству знаменитого «Метро-2». Сегодня в этом здании Приемная Министерства обороны.

да Нелёгкая!

В.Высоцкий

В Лихоборах, в Лихоборах

Тополиный пух как порох –

Искру высеки!

Но проходят дни негромко,

Словно здесь у жизни кромка,

Или выселки.

И деревья за домами –

Будто долго их ломали,

Или комкали...

И старухи из оконцев

Сверлят взглядом незнакомцев

С незнакомками...

Всё под боком или рядом,

Под надзором и приглядом –

Во спасение!

Лишь качнется где-то ветка,

А уже несет разведка

Донесение.

Знает каждый в Лихоборах

С кем гуляет дядя Борух,

Нос горбинкою.

Он у фельдшера ночует,

А она его врачует

Аскорбинкою.

Он приходит пьяный в стельку,

А она его в постельку –

Пух да перышки.

Все перины и подушки

Её сирой комнатушки

Лишь для Борушки!

Столько боли на подоле...

Не скупа ты, бабья доля,

Непогожая!

Опустила руки грузно

И глядит с иконки грустно

Матерь Божия.

На Божедомке Бога нет. 

И пешим ходом до Варварки

Я тщетно вглядываюсь в арки, 

Ища хоть отраженный свет...

Но свежесваренным борщом

Из общежития напротив

Москва дохнет в лицо и, вроде,

Ты к высшей тайне приобщен.

Вот тут и жить бы лет до ста,

Несуетливо строя планы,

Стареть размеренно и плавно

Как мудрый тополь у моста.

В саду, где фонари растут,

Под ночь выгуливать шарпея,

А после пить настой шалфея

Во избежание простуд...

Столица праздная течет,

Лукаво проникая в поры:

И ворот жмет, да город впору,

Чего ж, казалось бы, еще?

Зачем по тысяче примет

Искать следы иного света?

Но кто-то ж нашептал мне это: 

На Божедомке Бога нет... 

Всю ночь на город суеверный, 

На суетливую столицу 

Исподтишка сочилась скверна, 

Скользила по усталым лицам 

Осенней желтизной угрюмой, 

Холодной слизью атмосферной.

Как пароход с пробитым трюмом 

Мир погружался в мрак инферно… 

Я сам поверил в этот морок. 

Душа скорбела об утрате, 

Когда хмельная тьма каморок 

Явила дворницкие рати. 

Дыша бессмертным перегаром, 

С традиционной неохотой 

Они пошли по тротуарам,

Сметая скверну в печь восхода.

И словно рыцарские латы 

Сияли старенькие боты, 

При символических зарплатах 

За инфернальную работу...

Девчонка в туфлях-лодочках

Плывет по мостовой –

Постреливает глазками,

Улыбкою маня.

А часовой на площади

Мишенью ростовой

Застыл в шинели тоненькой

У Вечного огня.

Над ним планеты кружатся,

И ходят облака,

А он стоит навытяжку,

Не шевельнув рукой…

И даже башня Спасская,

Взирая свысока,

Слегка ему завидует:

«Молоденький какой!»

Под музыку бравурную

И плач колоколов

Одни зовут на митинги,

Другие в Божий храм,

А он глазами ясными

Глядит поверх голов,

Как будто что-то видит там,

Невидимое нам.

Хмурый вяз узлом завязан сквозняками в парке старом,

Как нахохленные ноты воробьи на проводах,

А под ними на скамейке человек сидит с футляром,

Зажимая пальцем струны на невидимых ладах.

Опустевшая аллея незлопамятного года,

Милосердная погода,  позабытая давно –

Здесь когда-то наши мамы танцевали до восхода,

И смотрели наши папы черно-белое кино.

Над эстрадою фанерной громыхала хабанера,

Медной музыкой качало фонари над головой,

И по небу проплывала желтоглазая Венера,

Словно тоже танцевала под оркестрик духовой...

Кружит памяти иголка по пластинке тротуара,

Пляшут призрачные тени в близоруком свете фар...

Музыкант достанет скрипку из потертого футляра,

И она негромко вскрикнет, узнавая старый парк.

Кто там над нами укутан мехами –

Сам режиссер или киномеханик?

Крутит над городом лунный проектор,

И до утра смотрит фильмы «про это».

Темные окна с морозным рисунком.

Небо бездонно, как женская сумка,

Кружит и вьюжит январскою манной

Над Якиманкой и Старой Басманной.

Дым сигареты горчит и слоится.

Истосковалась по свету столица.

И у виска этой варварской ночи

Бьется тревожный трамвайный звоночек.

Чтобы коснуться московских высоток,

Солнце восходит сперва из-за сопок,

Каждому дню предварив, как эпиграф,

Край, где пока еще водятся тигры.

Я там родился, но не пригодился,

Видно не так и не с теми водился,

Да и в столице все бредил стихами,

Вместо того, чтоб купить себе «Хаммер».

Жизнь, как пустое ведро с коромысла –

Голая жесть без особого смысла.

Тонет под снегом кварталов эскадра

И постепенно уходит из кадра.

Кончен сеанс, открываются двери,

Каждой тетере отмерив по вере.

С киномехаником в темной подсобке

Пьем за кино и кедровые сопки.

Молодой нахал языком махал, 

В небесах лакал облака. 

Медный колокол, бедный колокол –   

Все бока теперь в синяках.

Не из шалости бьют без жалости, 

Тяжела рука звонаря…

Пусть в кости хрустит, коли Бог простит,

Значит, били тебя не зря.

От затрещины брызнут трещины,

Станешь голосом дик и зык. 

Меднолобая деревенщина, 

Кто ж тянул тебя за язык? 

Из-под полога стянут волоком, 

Сбросят олуха с высока. 

Бедный колокол, медный колокол, 

Домолчишь свое в стариках...

Отзвенит щегол, станет нищ и гол –  

Пощадить бы ему бока,

Но грохочет в полнеба колокол

Раскалившись от языка!

Суп фасолевый, шут гороховый, 

Флаг сатиновый на ветру, 

С колоколенки на Елоховой 

Звон малиновый поутру... 

Подмосковное село Елох с храмом было известно еще с 14-15 в. Нынешнее здание Елоховского собора было построено в 1835 году. 

С тех пор храм, сейчас уже находящийся в черте Москвы, не закрывался. 

На седьмом ли, на пятом небе ли,

Не о стол кулаком, а по столу,

Не жалея казенной мебели,

Что-то Бог объяснял апостолу.

Горячился, теряя выдержку,

Не стесняя себя цензурою,

А апостол стоял навытяжку,

И покорно потел тонзурою.

Он за нас отдувался, каинов,

Не ища в этом левой выгоды.

А Господь, сняв с него окалину,

На крутые пошел оргвыводы.

И от грешной Тверской до Сокола

Птичий гомон стих в палисадниках,

Над лукавой Москвой зацокало,

И явились четыре всадника.

В это время, приняв по разу, мы

Упражнялись с дружком в иронии,

А пока расслабляли разумы,

Апокалипсис проворонили.

Всё понять не могли – живые ли?

Даже спорили с кем-то в «Опеле»:

То ли черти нам душу выели,

То ли мы ее просто пропили.

А вокруг – не ползком, так волоком –

Не одна беда, сразу ворохом.

Но язык прикусил Царь-колокол,

И в Царь-пушке ни грамма пороха...

Только мне ли бояться адского?

Кочегарил пять лет в Капотне я

И в общаге жил на Вернадского –

Тоже, та еще преисподняя!

Тьма сгущается над подъездами,

Буква нашей судьбы – «и-краткая».

Не пугал бы ты, Отче, безднами,

И без этого жизнь не сладкая.

Может быть, и не так я верую,

Без креста хожу под одеждою,

Но назвал одну дочку Верою,

А другую зову Надеждою.

Желтые листья швыряя на ветер,

Осень сдружилась с кабацкой тоской,

В небе звезда непутевая светит,

В поле бубенчик звенит шутовской.

Боже, мой Боже, скажи, почему же

Сердцу все хуже с  течением дней?

Путь наш становится уже и уже,

Ночи длиннее, дожди холодней.

Мир  не пружинит уже под ногами,

Темных окрестностей не узнаю –

Это костры погасили цыгане,

И соловьи улетели на юг.

Мед нашей жизни то сладок, то горек,

Жаль, что не много его на весах,

Так не пора ли,  взойдя на пригорок,

Руки раскинув, шагнуть в небеса?

Или водицы студеной напиться

И до конца не жалеть ни о чем…

Пусть бережет меня вещая птица –

Жареный русский петух за плечом!

Ну-ка, давай-ка, дружок, подыграй-ка,

Чтобы в печи не остыла зола –

Русская тумбала, тумбалалайка,

Тумбалалайка, тумбала-ла!..

*  *  *

Поэзия – великий бред
  Вне всяких логик и законов.
Висит в хлеву ее икона
  И источает яркий свет...

Но тьма незыблема пока.
  Напрасна утонченность речи,
Напрасно щедрая рука
  Жемчужный бисер свиньям мечет.
И успокоенные души
Покойной мутью сонных глаз,
Не отрываясь от кормушек,
Блаженно щурятся на Вас.
Жуют, прицениваясь к слову,
  И светлый миг в своей судьбе
Лениво променять готовы
  На миску свежих отрубей.
Вы – лучезарное виденье,
  Великий бред, святая чушь.
Одно лишь к Вам прикосновенье
  Приносит очищенье душ.
И очищенья совершались –
  Со всех сторон из тьмы легки
И очарованны слетались
  На Ваше пламя мотыльки.
И за мгновенье вдохновенья
  Вам отдавая сон и хлеб,
Сгорали в радостном хорале,
  Собою освещая хлев –
Где успокоенные души
  На завтрак, ужин и обед,
Не отрываясь от кормушек,
  Блаженно щурятся на свет…

Вода не кипит. Не греет очаг.
Сверчок под диваном скрипит по ночам.
На кухне из крана о грязное блюдце  
В отчаянье капли размеренно бьются.
На горло, неслышно зайдя от окна,
Холодные пальцы кладет тишина...

Пора! И отброшена сонная одурь.
Пора! И как в омут, не ведая брода,
Срываются искрами мысли с пера
И гаснут, разбившись о ржавую воду.

В бетонных высотах, кирпичных высотах,
Деленных на прочные личные соты,
Живут невидимки –  не плотью, а сутью –  
Бесстрастные льдинки, пристрастные судьи.
Смирись перед ними, и потные руки
Тебя приласкают, возьмут на поруки.

Но ты, своей болью линуя листы,
Но ты, забывая о собственном благе,
Старатель мечты и растратчик бумаги
На город в гордыне глядишь с высоты.

Раскинулась улиц ночных паутина.
Фонарная плесень, рекламная тина…
Но где-то за гранью витрин и газонов
Бескрайней страной расстилается Зона.
В нее из пожизненных мест заключенья
Вершишь свой побег. Но относит теченье

Туда, где стальными ключами звеня,
Весталки замки поврезали в засовы,
Где Сталкер усталый сидит у огня,
Который на старом холсте нарисован.

Вода не кипит. И не греет очаг…

Как мартовские чердаки  
Всегда у неба под рукою,
Так и ночные чудаки,  
Радеющие над строкою,
Старатели пустых пород,  
Пророки от словесной гущи,
Они – обманчивый народ! –  
То немощны, то всемогущи.
Упрямейшие из ослов,  
С пылающими головами
И умирают из-за слов,  
И возрождаются словами. 

Твердили миру Плиний и Авиценна:
Поэзия — дар небесный и тем бесценна.
И вот она дура-дурой в дырявом платье
Стоит на сцене, а денег никто не платит.
Поэты косят в народ одичалым глазом,
А мир торгует мочалом, навозом, газом
И все норовит повыше задрать тарифы.
Его не волнует драма глагольной рифмы.
Остались из миллиардов едва ли тыщи
Таких, кто ищет вкуса духовной пищи.
Но я для них твердить буду неустанно:
Вы сливки общества! Даже его сметана!
Вы сливки! Пускай вас слили, но вы не скисли,
Храня калории чувства и градус мысли.
Вы помните, что был Плиний, и Авиценна,
И что Поэзия — дар, и она – бесценна.

Нам не дано предугадать
Ф.И.Тютчев

Устав от пресной чепухи,
Как в море ухожу в стихи я –  
Ведь эта пятая стихия
Просторней остальных стихий.  
Пусть только вторю небесам,
Когда царапаю скрижали –  
Пером ли, острием ножа ли –  
Я становлюсь мудрее сам.
Предугадать не суждено,
Но, знаю, слово отзовется:
Что тонко сказано – не рвется,
А как хорошее вино
По мере шествия веков
Лишь набирает терпкий градус,
Даруя умным людям радость
И отрезвляя дураков.

Перед небом я и босый, и голый...
Зря нелегкая часы торопила –
Сердце бьется, словно раненый голубь,
Залетевший умирать под стропила...
Ну, не вышло из меня капитана!
Обнесла судьба пенькой и штормами,
Не оставила других капиталов,
Кроме слов, что завалялись в кармане.
Вот и жарю их теперь каждый вечер,
Нанизав строкой, как мясо на шпажку.
Даже с чертом торговаться мне нечем –
На черта ему душа нараспашку?
Толмачом и переводчиком чая,
Задолжавшим и апрелю, и маю,
Полуночную свечу изучая,
Языки огня почти понимаю.
Остальное и не кажется важным.
Согреваясь свитерком ацетатным,
Я однажды стану вовсе бумажным
И рассыплюсь по земле поцитатно.
Дождь заплачет, разбиваясь о ставни,
Нарезая лунный лук в полукольца…
На полях ему на память оставлю
Переводы с языка колокольцев.

Столица, которой не спится,
Купается в темной росе.
И ты – не последняя спица
В ее запасном колесе –
Бежишь от дежурных респектов,
Оставив на память – каков! –
На глянце рекламных проспектов
Протектор своих башмаков.
Баюкает сирые гнезда
Ночная сиделка – печаль,
И город на вырост, и звезды,
И небо с чужого плеча,
И дом, где квартира пустая,
И вечно молчащий звонок…
Орлы не сбиваются в стаи,
Поэтому ты одинок.
Но фокус, ведь, именно в этом –
Перо и чернильная ночь
На то и даются поэтам,
Чтоб немочь могли превозмочь,
Чтоб в рифму с урановым веком,
Который безжалостно строг,
Рождалась в душе имярека
Целебная музыка строк. 

Свеча во тьме огарком корчится,
Часы пророчествами каркают…  
А обреченные на творчество
Судьбе в лицо стихами харкают.  
И, осушая чашу горькую,
Тоскливо думают: Не спиться бы…
А ночь им подливает с горкою,
Юродствуя: Опять не спится, б…?

И в подреберье сердце бесится,
Саднит подушкой для иголочек,
И воют под медовым месяцем
Собачьих свадеб гости-сволочи.

И на разрыв аорты латаной
Идут старатели словесности,
Ведь бес гордыни пуще ладана
Боится пустоты безвестности.

Как мы нелепо время убиваем,
Когда с перронов темных убываем,
Или с чужими женщинами пьем,
И шкуры дней, растраченных за кружкой,
Пытаемся набить словесной стружкой,
Чтоб хоть отчасти им придать объем.

Могли бы быть пути не так тернисты,
Но все поэты – чуть таксидермисты,
И, сохраняясь в формалине фраз,
Мечты и страхи, псы сторожевые,
За ними всюду ходят как живые,  
Во тьме мерцая пуговками глаз.

Вот и со мною все, что я прищучил,
И самое бесценное из чучел –  
Страничек сто кровавой требухи
На самой видной полочке в прихожей
Под переплетом из драконьей кожи
Ночных часов, убитых на стихи.

Хворая полночь, безлунная улица.
В тесной часовенке маятник мается.
Вороном комнатный сумрак сутулится –
Что-то сегодня мне, брат, не летается…
Дышится тяжко и пишется скверное.
Рваные мысли уносятся по ветру –
Снова магнитная буря, наверное,
Мачты ломает и стрелки барометров.
Слабость и ярость замешаны поровну.
Крылья стальные в цветах побежалости.
Старое чучело мудрого ворона
С пыльного гвоздика смотрит без жалости…
Лист на столе разлинованной бездною.
От сигареты лишь горечь и вред уже.
Радуют только светила небесные –
Хоть и размыты дождливою ретушью.
Звезды ли это? Не окна ли в полночи,
Где чудаки, буквоеды и гении
На вдохновении с Божеской помощью
Варят великие стихотворения?
Выйдем во двор с фонарями и лампами,
Чтоб рифмоплеты небесные видели,
Что не они лишь богаты талантами,
Есть у них братья и в этой обители!  

Свет наш вливается в звездную радугу.
Млечной дорогою ночь опоясана.
Словом звенящим, как из серебра дугой
Все окоемы вселенские связаны. 

Гулкий морок Тверской-Ямской,  
Керосиновый едкий чад,  
Над лежащею ниц Москвой  
Надлежащие тучи мчат,  
Стелют снег полотном тугим
На дрожащий струною сквер…  
Не дается сегодня  гимн
Дирижеру небесных сфер.

Злая скрипка хрипит враздрай,  
Словно в пальцах ученика.  
Все равно, ты его поздравь,  
Нынче Сретенье, как-никак.  
И весну из-за гор везет  
Волчья сыть, травяной мешок.  
И тишком изнутри грызет  
Забродивший уже стишок.  

Нам давала судьба карт-бланш,  
Но забыла сказать совсем,  
Что поэзия –  это блажь,  
Ядовитая, как абсент.  
Не игрались бы мы в слова,  
Не стремились бы в бунтари,  
Не взрослели б за год –  на два,  
Не старели б за два –  на три.

Одному кабак да музыка,
Мне же снова «аз» да «ижица».
Ах ты, муза моя, музонька,
Снова книжица не движется –
Не ложится стих, хоть режь его!
Я грущу у подоконника,
А в окне не то, что б лешего  —
Нет ни пешего, ни конника.
То-то мне сегодня муторно с утра,
Жизнь достала до усталого нутра,
Припекает непонятною виной,
А причины для печали — ни одной.
Вот и солнце, словно в Турции,
Ветерок ласкает волосы,
А вокруг цветут настурции,
Васильки и гладиолусы…
Прямо райская идиллия,
Почему же я в прострации,
Как засохшая рептилия,
Или кот после кастрации?
Может в небе вьется ворон надо мной?
Может это просто кризис возрастной?
Не махнуть ли рюмку водочки «Кристалл»,
Чтобы вирус мерехлюндии отстал?..

…Ой, не сглазьте, вроде стронулась строка,
Значит жизнь ко мне не так уж и строга,
Вот и снова я парнишка удалой,
Будто сбросил сразу …надцать лет долой!

Тысячелетия – не старость,
Мы – гой еси!
Ведь не усталость нам досталась
От той Руси,
Где песни пели, меды пили,
Где «шли на вы»,
Где мудрость добрую копили
Ее волхвы.
Пока меняли скифы, айны
Черты лица,
Хранила азбучные тайны
Кириллица.
Не балалайки и медведи,
Не хлебный квас –
Колокола «аз, буки, веди»
Спасали нас.
Не разменяй звук мудрой меди
На серебро,
Зубри школяр: «Аз, буки, веди»,
Глаголь добро!

*Буквы древней азбуки похожи на завет наших предков:
аз, буки, веди, глаголь, добро... (Если буквы ведаешь, глаголь добро)

*  *  *

На грани между «инь» и «ян» я,
Вкушая хмель деепричастий,
Ищу такие состоянья,
Когда не в состоянье счастье.

Читаю Чейза, все условно –
В кавычках мыслей коромысла.
Я щелкаю скорлупки слов, но
Не нахожу порою смысла.

Я образован, я не бездарь,
Я знаю, что предлог – не повод.
Но семантическая бездна
Меня ломает как слепого.

Иной язык, иные сказки,
Где виски цедят без закуски,
А я совсем другой закваски,
Ведь я молчу –  и то по-русски.

Катулл хорош, но Пушкин ближе.
Пусть мчится римская трирема,
Пусть мертвым языком оближет
Волчица Ромула и Рема.

Русь тоже словом даровита,
Хотя и грелась не мохером.
На «пи» чужого алфавита
Мы отвечали русским «хером».

И в пустоте местоименья
Божественный рождался лучик:
«Я помню чудное мгновенье»…
Ну, кто сказать сумел бы лучше?

Пи – буква древнегреческого алфавита
Хер – буква кириллицы

Стихи бывают как листы осоки –
Не прочитать, не искромсав души.
В них корни слов сквозь строки гонят соки,
Суть отделяя от предлогов лжи.
По тонкой грани между тьмой и светом,
Сквозь рифмы, как сквозь рифы корабли,
Проводят нас Верховные Поэты
К божественному краешку земли...
Я не ношу атласные лампасы
И не смотрю на рифмы свысока –
Я рядовой словарного запаса,
Я часовой родного языка.
Неровной строчкой гладь бумаги вышив,
Пишу, еще не ведая о чем,
Но ощущая, будто кто-то свыше
Заглядывает мне через плечо.

А.Ш.

Графинчик со слезой и колбаса в синюге
Нам скрашивают жизнь, но не во всех мирах -
Фруктовое вино отменно пить на юге,
А водка хорошо идет на Северах.
Особенно, когда росу сменяет иней,
И клинит журавлей отправиться в полет...
И все твои следы в череповецкой глине,
Как ценный экспонат, пакует первый лед.
Баланды не хлебал, не воевал в Афгане,
Не свой среди чужих попоек и утех,
Ты двести лет назад играл бы на органе,
Писал бы не о том и пел бы не для тех.
Пусть воздух за окном и холоден, и вязок,
Пусть пробирает дрожь от капельниц дождя,
Прими свои сто грамм для разогрева связок
И пой про город «Ч» назло его вождям.
И помни — вдалеке, не тратя ночь на роздых,
Царапая пером упрямые листы,
Собратья во стихе на те же смотрят звезды
И даже водку пьют такую же как ты. 

В очереди желаний, жизнь вековали где мы,
Сеял тревогу крайний – дерзкий излишне демон.
Чёрен лицом от боли пел, под крылами горбясь.
С общей мириться долей не позволяла гордость.

Мир тысячи коридоров, нет счета дверям, в которых
Нумера, нумера, нумера…
Демон ты мой болезный, здесь кричать бесполезно –
Кто же пустит тебя в свой рай?

Чтоб обеспечить старость, мы в землю пускаем корни.
Демона же гитара звоном своим не кормит.
Пел он «о счастье трудном», сам себе еле веря,
Рвал на гитаре струны перед закрытой дверью.

Но замочной скважины глаз обезображенный
Не от слез почернел и облез.
Он до подлости падок, целит между лопаток
Как кулацкий обрез.

Ну что ж это, в самом деле? Мы уже были рады
Пить втихомолку зелье неразведенной правды.
Что-то сломалось в мире. Песня застряла в горле…
Демон в своей квартире тоже пускает корни!

Вот и нет больше горлопана. Бывший демон стал ныне паном.
Так и будет до пенсии тлеть.
Ах, до чего ж невесело! Вот, даже дверь повесилась
На скрипучей петле…

Алексею Лешеку

...Так важно иногда, так нужно,
Подошвы оторвав натужно
От повседневной шелухи,
Недужной ночью с другом лепшим
Под фонарем полуослепшим
Читать мятежные стихи.
Хмелея и сжигая глотку,
Катать во рту, как злую водку,
Слова, что тем и хороши,
Что в них – ни фальши, ни апломба,
Лишь сердца сорванная пломба
С неуспокоенной души... 

Есть демиурги языка,  
Язычники, языкотворцы –  
Восторгом золотых пропорций  
Играет каждая строка…
Кто ниспослал им этот дар?
Кто научил так изъясняться,
Что их слова ночами снятся,
Питая души как нектар?..
Их слог – то строг, то вводит в транс
Тем, как божественно небрежен,
Как между строк туманно брезжит
Высокий смысл иных пространств…
Но кто бы знал, какой ценой
Им достается почерк легкий,
И сколько никотина в легких,
И сколько боли теменной,  
Как, прогорая до трухи,
В стакане копятся окурки,
Как засыпают демиурги,
Упав лицом в свои стихи

Все березы окрест расчесав на пробор,
Ветер трется дворнягой о санки.
Проплывает над полем Успенский собор,
Пять веков не теряя осанки.

И такой воцаряется в сердце покой –
Не спугнуть его, не расплясать бы…
И смиренно молчу я, касаясь рукой  
Северянинской старой усадьбы.

Ну, казалось бы, крыша, четыре стены,
Но не скучною пылью карнизов –
Воздух таинством грамоток берестяных
И рифмованной дрожью пронизан.

Здесь проходят века сквозняком по ногам,
Время лапой еловою машет.
И играет скрипучих ступеней орган
Тишины  королевские марши.

Потаенной зарубкою, птичьим пером,
Волчьим следом отмечено это
Заповедное место для белых ворон,
Неприкаянных душ и поэтов.

Ледяной горизонт лаконичен и строг –  
Совершенством пугает и манит.
И звенит серебро северянинских строк
Талисманом в нагрудном кармане.

В белоснежной сорочке босая зима
Над Шексною гуляет да Судой.
Вместе с нею построчно схожу я с ума,
Или вновь обретаю рассудок?

Уходя, хоть на миг на краю обернусь,
Залюбуюсь пронзительным небом…
Я вернусь, я еще непременно вернусь,
Пусть, хотя бы, и выпавшим снегом.

Офонарели города  
От крымской ночи.  
В ее рассоле Кара-Даг  
Подошву мочит.  
Душа готова пасть ничком,  
Но вещий камень  
Гостей встречает шашлычком,  
А не стихами.  

Лукавым временем прибой  
Переполошен.  
В него когда-то как в любовь  
Входил Волошин.  
Теперь здесь новый парапет,  
И пристань сбоку,  
И след на узенькой тропе,  
Ведущей к Богу.  

Высокий склон непроходим  
От молочая.  
И мы задумчиво сидим  
За чашкой чая.  
И теплой каплей молока  
Напиток белим.  
А молоко  –  как облака  
Над Коктебелем…

…Друзья пришлют под Новый год  
Привет с Тавриды.  
И будет радоваться кот  
Куску ставриды.  
А нам достанется мускат  
Воспоминаний  –  
Полоска теплого песка
И свет над нами.  

Ты помнишь, как туда-сюда  
Сновал вдоль бухты  
Буксир, который все суда  
Прозвали «Ух, ты!»?  
Он, громыхая как кимвал,  
Кивал трубою,  
Как будто волны рифмовал  
Между собою.  

Итожа день, сходил с горы  
Закат лиловый.  
И тоже плыл куда-то Крым  
Быкоголовый…  
Пусть память крутит колесо,  
Грустить тебе ли,  
Что жизнь навязчива, как сон  
О Коктебеле.

На Ордынке в неоновой дымке  
Всепогодную вахту несут  
Старики, собирая бутылки,  
Как грибы в заповедном лесу.  
Не чураются каждой находке  
Поклониться с корзинкой в руках...  
Там и «белые» есть из-под водки,  
Там и «рыжики» от коньяка.  

Не смыкает стеклянные веки  
На углу запрещающий знак –
В этом доме в «серебряном веке»  
У знакомых гостил Пастернак.  
И свеча меж тарелок горела,  
И гудела метель за окном,  
И куда-то в иные пределы  
Уносили стихи и вино.  

Нынче к этой парадной не сани  
Подъезжают (ведь время не то!),  
А подвыпивший мальчик в «Ниссане»  
В кашемировом модном пальто.  
И свеча, горячась под капотом,  
Согревает иную судьбу.  
И звезда, словно капелька пота,  
У Москвы на чахоточном лбу.

*  *  *

Марине Цветаевой

Когда в елабужской глуши,
В ее безмолвии обидном
На тонком пульсе нитевидном
Повисла пуговка души,
Лишь сучий вой по пустырям
Перемежался плачем птичьим…
А мир кичился безразличьем
И был воинственно упрям…

Господь ладонью по ночам
Вслепую проводил по лицам
И не спускал самоубийцам
То, что прощал их палачам…
Зачтет ли он свечу в горсти,
Молитву с каплей стеарина?
Мой Бог, ее зовут Марина,
Прости, бессмертную, прости. 

Не красками плакатными был город детства выкрашен,
А язвами блокадными до сердцевины выкрошен,
Ростральными колоннами, расстрелянною радугой
Качался над Коломною, над Стрельною и Ладогой...
И кто придет на выручку, когда готовит Родина
Одним под сердцем дырочку для пули и для ордена,
Другим – лесные просеки, тюремные свидания,
А рыжему Иосику – особое задание...
Лефортовские фортели и камеры бутырские
Не одному испортили здоровье богатырское.
Но жизнь, скользя по тросику, накручивая часики,
Готовила Иосику одну дорогу – в классики.
Напрасно метил в неучи и прятался в незнание,
Как будто эти мелочи спасли бы от изгнания!
И век смотрел на олуха с открытой укоризною:
Куда тебе геологом с твоею-то харизмою?..
Проем окошка узкого, чаёк из мать-и-мачехи...
Откуда столько русского в еврейском этом мальчике?
Великого, дурацкого, духовного и плотского...
Откуда столько братского? Откуда столько Бродского? 

Вида серого, мятого и неброского,  
Проходя вагоны походкой шаткою,  
Попрошайка шпарит на память Бродского,  
Утирая губы дырявой шапкою.  

В нем стихов, наверное, тонны, залежи,  
Да ему студентов учить бы в Принстоне!  
Но мажором станешь не при вокзале же,  
Не отчалишь в Принстон от этой пристани.  

Бог послал за день только хвостик ливерной  
И в глаза тоску вперемешку с немочью...  
Свой карман ему на ладони вывернув,  
Я нашел всего-то с червонец мелочью.  

Он с утра, конечно же, принял лишнего,  
И небрит, и профиля не медального –  
Возлюби, попробуй, такого ближнего
И пойми, пожалуй, такого дальнего!  

Вот идет он, пьяненький, в лысом валенке,  
Намешав ерша, словно ртути к олову,  
И, при всем при том, не такой и маленький,  
Если целый мир уместился в голову.  

Электричка мчится, качая креслица,  
Контролеры лают, но не кусаются,  
И вослед бродяге старухи крестятся:  
Ты гляди, он пола-то не касается!..

У матросов нет вопросов. Я, наверно, не матрос…
Почему мы смотрим косо на того, кто в небо врос?
Печка в плитке изразцовой затмевает дымом свет.
Выпьем, братцы, за Рубцова – настоящий был поэт!

Был бы бездарью – и ладно. Их, родимых, пруд пруди.
Угораздило ж с талантом жить как с лампою в груди  –  
Жгла она зимой и летом, так, что Господи спаси!  
А без этого поэтов не случалось на Руси.

Сколько пользы в папиросе? Много ль счастья от ума?
Поматросил жизнь и бросил. Или бросила сама?
Пусть он жил не образцово  –  кто безгрешен, покажись!
Выпьем, братцы, за Рубцова неприкаянную жизнь.

Злое слово бьет навылет, давит пальцы сапогом.
Эй, бубновые, не вы ли улюлюкали вдогон?
До сих пор не зарубцован след тернового  венца.
Выпьем, братцы, за Рубцова поминального винца!

Тяжесть в области затылка да свеча за упокой,
Непочатая бутылка, как кутенок под рукой,
Старый пес изводит лаем,  хмарь и копоть на душе…
Я бы выпил с Николаем. Жаль, что нет его уже.

Б.Окуджаве

Грустный взгляд бровями взят в кавычки.
Прожигая время папироской,
Ты молчишь, сутулясь по привычке,
Чтобы показаться ниже ростом.  
Каждым шагом в зыбкой почве тонешь,
Сея звезды, словно зерна гречки,
Смотришь, как клюют с твоей ладони
Маленькие злые человечки.  
Тлеющий огонь душевной смуты
Не погасишь чаем из стакана.
Смех высокомерных лилипутов
Унижает даже великанов.  
Но строка – чернильная, святая
В небо колокольное стучится.
И над ней перо твое летает,
Так и не привыкнув мелочиться 

В.С. Высоцкому

Волчий гон закис в конском щавеле.
Где былой азарт серой унии?
Души вольные опрыщавели –
Не волнует их полнолуние.  

Глотки кашлем рвет едкий дым костра,
Вновь в бега вожак стаю выстроил.
Я отстал на шаг, жжет меня не страх,
А предчувствие перед выстрелом.

Дождь вбивает спесь в грязь по темечко –
Не дерзи, воздай богу богово!
Как лукаво, друг, это времечко!
Как убого, брат, наше логово!

Хриплый лай собак гонит нас вперед,  
Хлесткий стук копыт, запах потников…
Подожди, вожак, будет наш черед
Поохотиться на охотников!

Нас укроет лес темным облаком.
Не проехать здесь, чтоб не спешиться...
Будет пир клыкам –  тот, кто дым лакал,
Головой врага будет тешиться.

А пока – бега, так что кровь из лап.
Хмурый день ведет свой свинцовый счет…
Волчий гон отдаст только тех, кто слаб,
А другим, Бог даст, повезет еще.

Вот дом, где каждый гвоздь забит моей рукой,
Вот три ступеньки в сад за приоткрытой дверью,
Вот поле и река, и небо над рекой,
Где обитает Бог, в которого я верю...

Я наливаю чай, ты разрезаешь торт,
Нам звезды за окном моргают близоруко,
Но мы из всех миров предпочитаем тот,
Где можем ощутить дыхание друг друга.

Очерчивает круг движенье рук твоих,
Рассеивает тьму сиянье глаз зеленых,
И наш домашний мир, деленный на двоих,
Огромнее миров никем не разделенных.

Я мог бы лежать на афганской меже,
Убитый и всеми забытый уже.
И мог бы, судьбу окликая: «Мадам,
Позвольте, я Вам поднесу чемодан!», –  
В Чите под перроном похмельный «боржом»
По-братски делить с привокзальным бомжом...

Я мог бы калымить в тобольской глуши,
Где хуже медведей тифозные вши,
Тяжелым кайлом натирая ребро,
Под Нерчинском в штольне рубить серебро.
Я мог бы... Но жизнь, изгибаясь дугой,
По-барски дарила и шанс, и другой.

Иные галеры – иной переплет,
Но вновь под ногами старательский лед.
В словесной руде пробиваюсь пером –  
Меня подгоняет читинский перрон
И тот, кто остался лежать на меже,
Убитый и всеми забытый уже.

Обетованная вселенная

Память листаем, грустим ли украдкою,
Пьем ли фантазий вино полусладкое,
То утонченная, то ураганная,
Нашей любви партитура органная,
Превозмогая земное и бренное,
Счастьем стремится наполнить Вселенную –
Мир, где витийствуют добрые мелочи,
Кот что-то млечное пьет из тарелочки,
Где припорошенный пылью космической,
Дремлет на полке божок керамический,
А на серебряном гвоздике светится
Ковшик созвездия Малой Медведицы…
В ходиках Время пружинит натружено.
Солнце мое греет вкусное к ужину,
Комнату, кухню, прихожую, ванную –
Нашу Вселенную обетованную.

В нашей кухне витал  
Восхитительный дух тарталеток,  
Свой пленительный мир  
Из восторгов моих возводя.  
А за темным окном  
Журавлиные клинья под лето  
Забивала зима  
Кулаком ледяного дождя.  

Из каких родников
И душевных мелодий тончайших  
Ты сплетала покров,  
Укрывающий нас в холода?
И являлись на стол  
Тонкостенные белые чаши,  
И в напиток богов  
Превращалась простая вода.  

Цзиндэчжэньский фарфор,  
Преисполненный чайною негой,  
И сердца согревал,  
И беседы изысканный шелк.  
А за темным окном  
Фонари столбенели от снега,  
Наблюдая, как он,  
Словно пьяный, то падал, то шел… 

Горит кристаллик соли в ранке,
Как амулет от худших бед.
На кухне сатанеет ангел,
Готовя праздничный обед.
Весна качает лодку быта,
Ломая построенье строф,
Но экипажем не забыта
Мелодия ночных костров.
Не нас, похоже, время лечит –
И соловьи еще свистят,
И все мгновенья первой встречи
Я помню двадцать лет спустя:
Как грыз огонь сухую ветку,
Как ты, отстав от вольных стай,
Вошла в мою грудную клетку,
Отдав крыла свои: «Летай!»
И я, пером листая гранки,
Парю, оттачивая слог,
Пока печет любимый ангел
Из райских яблочек пирог.

Не то в поклоне, не то в вопросе
Согнулась финишная прямая,
Мол, как же так – миром правит осень,
А в вашем доме начало мая?..
Зачем мне маяться над загадкой –
Я лью в бокалы «Вазисубани».
На белой скатерти шоколадка,
Чтоб было сладко любимой пани.
Пусть хищный вечер туманы гонит,
Костлявой веткой в окно стучится,
Садится птицей на подоконник,
Пугая: что-то должно случиться...
«Не верь приметам, моя родная,
Они тревоги твоей не стоят!» –
И осушаю бокал до дна я,
Чтоб за любовь еще выпить стоя.
Гонцов, несущих дурные вести –
Как пес цепной буду рвать на части,
Чтоб в нашем доме еще лет двести
С тобою вместе сгорать от счастья,
Дарить пионы и хризантемы,
Перебирать золотые прядки,
В которых, словно в садах Эдема,
Веселый ангел играет в прятки

Любимая, сегодня выходной,
Позволь же сну еще чуть-чуть продлиться,
Пока неугомонная столица
Ругается с метелью продувной.
Не вслушивайся в злые голоса,
Пускай зима за окнами долдонит,
А ты, нательный крестик сжав в ладони,
Поспи еще хотя бы полчаса.
Полынных глаз своих не открывай,
Не уходи со сказочной дороги,
Пусть доедят твои единороги
Из теплых рук волшебный каравай.
Дай доиграть все ноты трубачу,
Дай храбрецу управиться с драконом...
А я пока яичницу с беконом
Поджарю. И чаёк закипячу.

Просыпаюсь и с кровати косолапо
Опускаю ноги прямо в «воскресенье»,
В свет, который расплескало солнце на пол,
В беспричинное весеннее веселье,
В  добрый день, где на столе готовый завтрак,
И гремит капели мартовская сводня,
И не хочется, чтоб завтра было «завтра»,
Всем счастливым обитателям «сегодня».

Нашим детям  
Ляле и Гоше Леляновым –  
свадебное

Отшумели кошачьи бои,
Побежденных отпели капели,
И теперь во дворах соловьи
Затевают ночные дуэли.
Раскалилась сирень добела,
Амплуа поменяли педанты –
Побросали пустые дела
И пошли к соловьям в секунданты.

Мир торжественно сходит с ума,
Звезды чертят по небу кульбиты,
Теплый ветер качает дома
И планету срывает с орбиты.
Порожденный любовью самой
Шторм весенний гудит в переборках,
И плывет у Земли за кормой
Желтый месяц лимонною коркой...

А у ЗАГСа скопленье машин,
А у ЗАГСа счастливые лица,  
И над ними незримо кружит
Белый аист – священная птица.  
Безошибочен росчерк пера,
Две души обручивший на годы.
Ведь во всех просвещенных мирах
Это – высшая степень свободы. 

Есть и крылья, и подкрылки –
Все почти как у жука.
Громыхая сердцем пылким
Двухлитрового движка,
Разорвав удавку МКАДа,
Через Сергиев Посад
На свидание к цикадам
Улетает мой «пассат».
Ценным грузом озадачен,
От стараний сам не свой,
На четвертой передаче
Гордо мчит по осевой.  
И врачует путь нас дачный  
От забот и от хлопот,  
Убегая под капот.
Возвращает привкус детства,
Поцелуев на мосту
Восхитительное бегство  
За сто первую версту,
Все мои тревоги скопом
Гороскопам вопреки
Оставляя за фаркопом
И излучиной реки.
Долговязая сосна,
Будто девица в сорочке  
Сладко тянется со сна…
И глядит с улыбкой вечность,  
Бьется трепетное нечто  
Под названием «душа».

Вот и Брыковы горы, и лета макушка,
И суббота идет заведенным порядком:
В холодильнике «Орск» дозревает чекушка,
Набирается солнца закуска по грядкам,
И цикады выводят свои пиццикато,
И погода –  куда там в ином Намангане! –  
И, бока подставляя под кетчуп заката,
Ароматом исходит шашлык на мангале…
Старый кот на плече, верный пес у колена,
Я – беспечный герой золотой середины,
И смотрю свысока, как по краю вселенной
С одуванчиков ветер сдувает седины.

Хорошо, забыв о вьюгах,
Окунуться в летний зной,
Мысли пивом убаюкав,
Проводить свой выходной
Изваянием Родена  
С папироскою в руке
В кущах личного Эдема
В допотопном гамаке.

Разве это не награда –  
Созерцать весь Божий день
Тонкой кистью винограда
Нарисованную тень,
Не гонять на шестисотом
С валидолом за щекой,
А наперстком шести соток
Пить божественный покой.

Лета мятная настойка,
Воли праздничный кумыс
Упоительны настолько,
Что всему даруют смысл:
И сирени у калитки,
И герани на окне,
И несуетной улитке,
И подвыпившему мне.

Спелый плод в мои ладони
Золотая алыча
Снисходительно уронит
С августейшего плеча…
И сорочьим донесеньем
Разлетится весть окрест,
Что за это воскресенье
Я воистину воскрес.

Мы в лето канули на дно –  
В заросший сад, где тени веток,
Как лапы призрачных креветок,
Всю ночь царапают окно.
Среди созвездий и комет
Кочуем в дачной батисфере,
И в незадраенные двери
Течет зодиакальный свет.

То Рак, то Рыбы, то Луна
Являют любопытный профиль.
А полночь, как хороший кофе,
И ароматна, и черна.
И с приземленного крыльца
Сквозь крону старенькой рябины
Приоткрываются глубины
Вселенских замыслов Творца.

Но ни тревожный трубный глас,
Ни звезд холодных отдаленность,
Ни злая предопределенность
Еще не поселились в нас.
И путь назначенный верша,
Но не желая ставить точку,
Мы эту ночку по глоточку
С тобой смакуем не спеша.

За теплоходными свистками  
Дойдем сегодня до реки,  
Где старые особняки  
Соприкасаются висками,  
И над причалом воздух талый,
И заглушая птичий гам,  
Гудит невидимый орган,
Качая темные кварталы…  

Не рассуждая о высоком  
Значении весенних вех,
Мы просто взгляд поднимем вверх
На кроны, брызжущие соком,
На небо,  где вне расписаний
Плывут неспешно облака
И отражается река,
И наши мысли, и мы сами…

Пусть стрелочники, секунданты  
И прочие временщики –    
Дотошные часовщики,
Аккуратисты и педанты –    
Отягощенные долгами,  
Ругают меркантильный век...
Мы, обнимаясь, смотрим вверх,
А Бог играет на органе... 

Не знаю, по какой причине дневные первачи да воры
Нас ненароком приучили ценить ночные разговоры.
Себя не относя к богеме, пока мозги не заржавели,
Нам интересней о Гогене, чем о Бали и Куршевеле...
Не о Таможенном законе, но о Басё и Мураками...
И тьма клубится в заоконье, смеясь над нами, дураками.
Шуты кривляются у рампы, грызет поноску век шакалий...
А мы с тобой не толерантны – нам интересней о Шагале...
Строкой болезненной увиты от лагерного Мандельштама,
Мы исчезающие виды из вымирающего штамма.
И все печальнее мотивы звучат в библиотечных гетто.
И все бледней альтернативы заядлого интеллигента...
Жалейте или не жалейте, но над Москвой почти светает,
И дворник в розовом жилете все на своем пути сметает.

Громыхнул пологий скат крыши  
Оцинкованным листом жести.  
Ясень веткою взмахнул: «Слышишь!?»  –
Сколько радости в его жесте...
В январе сошла вода с неба,  
Разбудила под землей травы.  
А по мне бы, в самый раз, снега –  
Не Мальдивы же у нас, право!  

Город в тонике дождя тонет.
Ночь, вращая вороным оком,
Мимо дома свору туч гонит,
Глядя к нам с той стороны окон.  
Пусть других незваный гром будит,  
Засыпай, родная, Бог с нами!  
Он до самого утра будет  
Наши души врачевать снами.  

Источают торжество скверы,  
Рождество вот-вот звездой брызнет,  
Пропитает светлый воск веры  
Узловатый фитилек жизни.  
Станет замысел Творца ясен,
Будет зимний ветер к нам чуток,
Машет веткой во дворе ясень,
Совершается в ночи чудо!

Когда все неладно, обидно и больно,
Когда незадача ломает и гнет,
Я верю наивно, что звон колокольный
Развеет дурман и беду отпугнет.

И даже когда пустоты канительной
Уже не хотят отражать зеркала,  
Я все-таки верю, что крестик нательный
Меня сохраняет от лиха и зла.

Я знаю, напрасно лукавит дорога,
Петляя у кромки болотной воды…
Мне желтые пятки распятого Бога
Сияют как две путеводных звезды

Рентгеном звезд просвеченный насквозь,
Душой из края в край как на ладони,
Не мудрствуя, надеясь на «авось»,
Молясь своей единственной мадонне,
Я не хочу меняться и менять
Усталого коня у переправы,  
Тревоги, непутевого меня –
На крепкий сон неисправимо правых...

Пока в крови гудят колокола,
И небо осыпается стихами,
Пока запотевают зеркала
От моего неверного дыханья,
Почтовой тройкой, вдаль на ямщике
Через заставы, тернии и даты
Горячею слезинкой по щеке
Пусть жизнь упрямо катится куда-то…

Клубок тишины, как пушистый котенок,
пригрелся в руках.
Все звуки погасли. И только свеча
не уймется никак.
Цветок полуночный – на восковом стебле
горячая медь,
Пытается мира холодную чашу
собою согреть.
Ночная подруга то слезно мерцает,
то ясно горит
То шепчет влюблено, то громко и страстно
со мной говорит.
Когда же я веру теряю во мраке,
не меркнет свеча –
От призрачных страхов она охраняет
меня по ночам.
Какие бы беды меня не ломали,
сужая круги,
Я вновь распрямляюсь, хотя я ничем
не сильнее других.
Как ясно и просто святую любовь
излучает свеча,
Шагая вперед  и огонь поднимая
на гордых плечах.

Крестик да сума-котомка, да дорожная клюка –
За далекую каемку счастье манит дурака.
Босы ноги по дороге из толченого стекла –
Хворь с зелеными глазами жизнь мою обволокла.

За спиною гарь и копоть. Нет уже пути назад –
Красным светом светофора изумрудные глаза.
Два зеленых наважденья, две зеленые свечи
То по-волчьи, то по-детски светлячком мелькнут в ночи.

Я горю, температурю, я в угаре, я в бреду,
Через дни как через страны в неизвестное бреду.
Я бегу, ползу, хромаю, я страдаю, я люблю,
И губами из рыданий фразы светлые леплю… 

Холодный ветер дует над Таити.
Как чайный клипер мчатся облака.
А Вы одна на палубе стоите,
Сжимая шаль в изысканных руках.

Что манит Вас за этой дальней кромкой,
Какой такой невидимый маяк?
Кто ждет Вас, дорогая незнакомка?
Кто любит вас, любимая моя?

Как мне поймать Ваш благосклонный взгляд,  
Какую жертву принести богам?
Ну что ж, не пожалею корабля –
Сегодня мы обгоним ураган!

Я прикажу поднять все паруса,  
Традиции и лоции поправ,
Я загляну своей судьбе в глаза,
Пусть море судит, кто из нас не прав.

Пусть гнутся мачты, пусть трещат борта,
Пускай клянут меня матросы зло.
Я доведу корабль свой до порта
Любой судьбе, любым чертям назло!

Мелькает чайка каплей белоснежной
В разливе предзакатного огня.
Вы смотрите так ласково, так нежно,
Вот, только жаль, опять не на меня...

Тусклый быт в окне маячил, камнем под воду тянул,
Случай все переиначил, жизнь вверх дном перевернул:
Пламя снизу голубое, сверху белое крыло
Подхватило нас с тобою, закружило, понесло…

Две дороги, два теченья, путеводная звезда –  
Мы пришли к пересеченью, ни на миг не опоздав.
И забыв про мир столичный, обнимаясь под луной,  
На поляне земляничной пили сладкое вино.

Освещал горящий хворост контур милого лица,
Мы блуждали в разговорах без начала и конца,
И почти не замечали, что, стараясь нам помочь,
Сосны ветками качали, придержав на время ночь.

Млечный путь всплакнул украдкой и, немного погодя,
Мы поставили палатку, чтоб укрыться от дождя.
И пока он шел, и шел, в землю бил стеклянный посох,  
Как нам было хорошо возлежать в блаженных позах!

Как нам было наплевать на людские пересуды –
Кости нам перемывать, что в тазу греметь посудой.
Пусть же плещутся в помоях, пусть вершат свой глупый суд –  
Может, золото намоют и в ломбард его снесут,

Или в будничной похлебке за казенные гроши
Обнаружат после стопки две влюбленные души,
Пламя нежно-голубое, белоснежное крыло,
Что однажды нас с тобою закружило, понесло.

*  *  *

Озеро. Песок. Осока.
Ягод полон туесок.
Прокатилась капля сока
По щеке наискосок.
Мокрый занавес тумана
Оторвался от воды.
Тихо. Сонно. Рано – рано.  
На поляне я и ты.
Над поляной ветер пряный.
Солнца краешек встает.
Птичий бог, рассветом пьяный,
Что-то дивное поет.
Просинь просек. Месса леса.
Бирюзовая роса.
Ветер. Небо. Больше неба
Твои ясные глаза.

Футляр тисненой кожицы работы Бенвенуто –  
В нем ловких стрелок ножницы бегут, стригут минуты.
В мешок дырявой памяти как строки завещания
Летят они, а маятник им машет на прощание.

А мы с тобою, будучи не очень-то уверены,
Что до разлуки будущей нам сотни лет отмерены,
Закрыли двери на засов, измяли кринолины...
Ах, не было таких часов во времена Челлини!

Я, опьяненный жаром плеч атласного свечения,
Задул пожары желтых свеч и времени течение...
Диван пружинами гудит, кружит как плот нагруженный…
Я охраняю на груди покой моей жемчужины…

Какая музыка в ночи, какое наваждение –  
Во мне мелодия звучит Эпохи Возрождения!

Ты меня опои колдовскою травой,
Милый друг.
Ты меня удержи, сохрани от разлук,
Милый друг.
Мелом круг нарисуй, заповедное слово
Скажи.
Темной ночью и днем я молю об одном –  
Удержи!

Как бы жизнь нас не качала
И до слез не огорчала,
Мы к надежному причалу
Не торопимся пока.
В нас живет еще привычка
На последней электричке
Ехать к черту на кулички
Или к черту на рога.

На поляне синей-синей
Наш костер растопит иней.
Чтоб от будничной трясины
Не болела голова,
Расплещу вино по кружкам,
Обниму свою подружку,
Горячо шепну на ушко
Потаенные слова…

До чего же спится сладко
В нашей старенькой палатке,
Где заплатка на заплатке,
И в просвет глядит звезда.
Твои волосы, как ветром,
Разметало звездным светом –
В ореоле светлом этом
Ты останешься всегда.

Сон проходит и уходит,
Ночь-колдунья на исходе,
Показался на восходе
Тонкий краешек зари.
Ничего, что гаснут звезды –
Ничего еще не поздно…
Ты прижмись ко мне, родная!
Ничего не говори… 

Проплакав всю ночь, догорает свеча.
Мне снится далекое озеро Чад.
Над сонной водою гитары звучат.
Сияет созвездье Стожары.
Любовь твоя словно огонь горяча,
Как бабочка пряжка вспорхнула с плеча,  
Скользнула к ногам дорогая парча,
В глазах полыхают пожары.

Такая ночь бывает только раз,  
Когда в лесах цветет цветок дурмана.
Со звезд упали светлые туманы,
Нас укрывая от нескромных глаз.

Волненьем охвачено озеро Чад –
Над озером Чад попугаи кричат,  
Серея от страха, зубами стучат
По горло в воде павианы,

От ярости в джунглях пантеры рычат,  
От жара их кости как сучья трещат,
И молнии бьют в середину смерча,
И ярко пылают лианы…

А где-то в чаще старый носорог
Устало рогом угли ворошит –  
Его огонь любовный не страшит,
Его любви давно просрочен срок.

Проплакав всю ночь, догорает свеча.
Мне снится далекое озеро Чад…
Над сонной водою гитары звучат,  
Вдали догорают пожары.

Любовь твоя словно огонь горяча,  
Как смуглые звезды роса на плечах.
И стелется мягкой постелью парча
Под светлым созвездьем Стожары… 

Не цыганка ль в темном небе ворожит,
В лунный бубен бьет, монистами звенит?
Но душа моя в тот табор не лежит,
Извини меня, колдунья, извини.

Зря не трать на зелья звездный порошок,
Понапрасну не танцуй на берегу,
Мне пока еще и дома хорошо,
Я другую в своем сердце берегу.

Я другою очарован навсегда,
Я однажды сам такого захотел.
Не гадай же мне, цыганка, на года,
Не дай Бог еще поверю в простоте.

Не мани меня, колдунья, не мани,
Пусть в ночной зенит уходит Млечный путь,
Пусть волшебными монистами звенит,
Я его еще пройду когда-нибудь.

Я пройду его себе же на беду,
Если жить любовью больше не смогу.
А пока ты понапрасну не колдуй,
Я другую в своем сердце берегу.

Невпопад часы стучат,
Маятник качая,
Плачет белая свеча,
Стынет чашка чая.  
За спиною тишина
В ухо хрипло дышит,
А любимая жена
Не звонит, не пишет.

Воют волки за рекой,
Эхо вторит глухо,
Барабанит в дверь клюкой
Белая старуха.
Небо с лунным фонарем
В черный цвет окрашено...
Где ж ты, солнышко мое?
Отзовись, мне страшно!

Или я сошел с ума
На исходе ночи,
Или пьяная зима
За окном хохочет.
Холод лезвием ножа
Резанул под сердце...
Поскорее приезжай,
Помоги согреться!

Когда объявит белый танец  небесный церемониймейстер,
Когда пронзительная нота из-под кленового смычка
Перечеркнет заслуги лета, и дальновидные предместья
Достанут снежные одежды из ледяного сундучка,
Не подводи меня, родная, не разжимай свои объятья,  
Какие б трубы ни трубили,  не отводи любимых губ!..
И ветер, пролетев над крышей, не руны зимнего проклятья,
А наши имена напишет на свежевыпавшем снегу. 

Промозглая сырость расквасила глину.
Прохожие подняли воротники.
У кассы трамвайной сегодня ангина –
Ей в горло не лезут мои пятаки.

Трамвай куролесил последние рейсы,
Кружил в листопаде, как путник в тумане.
И падшие листья ложились на рельсы,
Как желтые письма Карениной Анне.

Я шел, повторяя былые дороги,
Как будто следы свои в жизни искал,
И ныли в ботинках натертые ноги,
И пальцы немели в промокших носках.

А следом шел ливень. Он был неприятен.
Он гладил мне спину холодной рукой.
Он брызгал слюною, шепча мне: «Приятель!
Обмоем свободу твою, дорогой...».

И не было сил от него отвязаться.
И в сточных канавах шумела вода.
И в эти минуты мне стало казаться,
Что я потеряю тебя навсегда.

И в диск телефона с последней надеждой
Я впился, как тонущий в брошенный круг:
А вдруг ты простишь, и все будет как прежде,
А вдруг ты еще меня любишь?.. а вдруг?..

Бьет озноб в часы закатные,
Старики хрустят суставами,
И скворечники плацкартные
К югу тянутся составами.
Там еще вовсю купаются,
Небо бархатное в просини –  
И билеты раскупаются
Эмигрантами из осени.

Чай горяч, как лошадь с норовом,
Пляшет в сбруе подстаканника.
До чего же это здорово
Поиграть немного в странника,
Покурить в холодном тамбуре,
Где веселая компания
Так поет, что даже в таборе
Позавидуют цыгане им.

Зреет южная смородина,
И воркует сладко горлинка.  
Это, вроде, тоже родина,
Только мне милее родинка  
На твоем плече, которое
Млечным светом ночью светится…
И сажусь обратно в «скорый» я,
И назад колеса вертятся.

Здесь уже сугробы спелые
Намело ветрами с полюса,
И стоят березы белые,
И метели с хриплым голосом…
Ты задернешь окна шторами,
Скажешь мне, что рада встретиться.
Я прижмусь к плечу, которое
Млечным светом ночью светится.

Лежит усталость на плечах.  
Горит вечерняя свеча.
И как живые
К нам отражения скользят…  
Не верьте зеркалам, друзья!
Они кривые.
В них ни на грош голубизны,  
Зато хватает кривизны
И раздраженья.
Они всего лишь зеркала,  
Но сколько яда, сколько зла
В их отраженьях!
Стекло коробится волной,  
Своей фальшивой глубиной
Мир искажая,
Ваш лучший день, ваш звездный час
В узор морщинок возле глаз
Преображая.
Отравит душу ртутный блеск,  
Подменит истину  
Гротеск
Неумолимо.  
Друзья, не верьте зеркалам,  
Смотритесь лучше по утрам
В глаза любимых.

От любви неизлечимы,
Совершив обряд венчальный,
Мы теперь неразлучимы
В светлый час и в час печальный.

Тьма кромешная, пурга ли,
Тени бед неразличимых
Зря разлукою пугали
Нас – уже неразлучимых.

Не ищи первопричины,
Объяснений нет научных –
Мы с тобой неразлучимы,
А не просто неразлучны.

Освятив  перед иконой
Две души как две свечи, мы
По небесному закону  
Навсегда НЕРАЗЛУЧИМЫ! 

В День рождения жене –
приложение к подарку

Солнце грело вполнакала.  
Ветер дул издалека.  
Небо низкое лакало  
Из Байкала облака.  
Компас врал и куролесил,  
Показания менял,  
И меня по редколесью
Как худую вошь гонял.
Все напасти пересилив,  
Перессорившись с судьбой,  
Я насквозь прошел Россию,  
Чтобы встретиться с тобой...  
Выдам черту закладную
За волшебный амулет,
Чтоб от бед мою родную
Уберег на много лет.  
Чтобы, как деепричастье  
По пятам за запятой,  
За тобой ходило счастье  
… На цепочке золотой.

Играет флейта, как свет в брильянте.
На белом стуле в кафе на пьяцца
Я восседаю с бокалом кьянти
И восхищаюсь игрой паяца.
От нежных звуков мороз по коже.
Помилуй, Боже, ну как же можно?!
И я вельможен в камзоле дожа,
И ты восторженна и вельможна.
И пусть оратор я невеликий,
Весьма далекий от абсолюта,
Стихи под сводами базилики
Звучат торжественнее салюта.
И не беда, что вода в канале
Пропахла тиной и жизнь накладна,
Пусть гондольеры –  как есть канальи,
Зато влюбленным поют бесплатно!
И мы едва ли уже забудем,
Как нас Венеция целовала,
Отогревала сердца от буден,
И карнавалом короновала…
…Но вновь сегодня мне снится это.
И перед тем, как совсем проснуться,
Как в воду брошу я в сон монету,
Чтобы однажды в него вернуться
В дурацкой шляпе с куском вуали,
Или паяцем в камзоле красном –
Вновь оказаться на карнавале,
Где ты восторженна и прекрасна.

Вот уже который год по пути нам.  
Для тебя огонь души шевелю я,  
Подарить хочу на День Валентинов  
Альмандины из долины Вилюя.  

Купим домик в деревушке под Нарой,  
Не поедем больше на Тенериф мы –  
И Трабзон, и Хургада, и Канары  
Надоели, как глагольные рифмы.  

А под Нарой соловьи языкаты,  
И река там – будто к Богу дорога,  
И такие полыхают закаты,  
Что с ума свели бы даже Ван Гога.  

Что еще тебе сказать, дорогая?  
Греет взгляд твой цвета перечной мяты.  
За тебя поднял бы мир на рога я,  
Да рогами обделила меня ты.  

Открываю я бутылку кампари,  
Надеваешь ты халат с капюшоном…  
Нам с тобой не надо шумных компаний,  
Потому, что и вдвоем хорошо нам.  

Альмандины – драгоценные камни (разновидность гранатов), сопровождающие месторождения алмазов.  Считается, что это камни честности. Их дарят в знак верной любви.

Стежка дорожная, снежная, санная  
Вдаль убегает, звеня,  
Где моя милая, нежная самая,  
Ждет не дождется меня.
В маленьком домике с желтою лампою  
Дверь приоткрыта в сенцах,
Старые ели тяжелыми лапами  
Снег обметают с крыльца.
Печка натоплена, скатерть расстелена,  
В чарку налито вино...
Что ж ты, любимая, смотришь растерянно  
В белую тьму за окно?

Ночью недужною, вьюжною, волчьею  
Над безымянной рекой  
Смерть я не раз уже видел воочию,  
Даже касался рукой.
Но не печалься об этом, красавица,  
Стихнет метель за стеной!
Пусть ее беды тебя не касаются,  
Дом обходя стороной.
Я не такой уж больной и беспомощный,  
Вырвусь из цепкого льда
И объявлюсь на пороге до полночи…  
Или уже никогда.

Что такое любовь?
Это жизнь, это наша весна,
Та, что бродит в Москве,
Как мадера в рассохшейся бочке,
Это наши мечты,
И счастливые ночи без сна,
Это мой талисман
На серебряной тонкой цепочке.

Я другим не служил,
Не любил до разорванных жил,
И к чужим небесам
Не тянулся тоской колоколен –
Без тебя никогда б
Не писал, не дышал и не жил
Твой неистовый раб,
Неуклюжий, но преданный Голем.

Разорвав колдовством
Немоту моих глиняных губ,
Ты сумела согреть
Камень сердца губами своими.
И чернила дымятся,
Как свежая кровь на снегу,
Когда я, истекая
Стихами, пишу твое имя.

У каждого свой Бог, свои пределы,
Но Страшный суд приблизить не спеши,
Ведь может статься, что душа без тела –
Немногим лучше тела без души.

У каждого свой рай, свое болото,
Свой сущий ад, свой образ палача,
Свой храм, где объедает позолоту
Не верящая в Бога саранча.

У каждого своя в оркестре скрипка,
Свой миг победы, свой последний бой.
Но только для меня твоя улыбка,
И только для тебя моя любовь.

Видно чайки всю ночь голосили не зря –  
Адмирала опять укачало,
И едва пронеслась над бушпритом заря,
Он с похмелья велел выбирать якоря
И сжигать за собою причалы.

Ветры дуют не так, как хотят корабли,
Ветры слушать приказов не стали.
Половина эскадры сидит на мели,
Остальных по пути волны так замели –  
До сих пор еще дна не достали.

Только Санта-Ирина, моя бригантина, еще на плаву.
И команда, которая прежде не нюхала соли,
Налегает на ванты до хруста, до рваных мозолей,
Мертвый холод пучины спиной ощутив наяву.

Нас несет на утес. Справа мыс. Слева плес.
Берег скалится в злобной  усмешке.
Как назло у штурвала заклинило трос.
Якорь цепь оборвал, как взбесившийся пес.
Кто умеет молиться, не мешкай!..

В этот раз пронесло. Но не Бог нас сберег –  
Я почти не касаюсь штурвала  
И влюблено слежу, как встречая поток,  
Режет Санта-Ирина волну поперек
И плевать ей на всех адмиралов!

День клубком пушистого волокна
Прокатился по полу, прошуршав,
Где моя любимая у окна
Для меня из ровницы вяжет шарф.
Сколько лет, желанная, сколько зим!
Придержу доверчивый локоток:
Не сходить ли вечером в магазин,
А потом в Сокольники на каток?
Я не то, чтоб выдумкой не богат,
Но и лучше выдумать не смогу:
На закате  —  «дутыши» напрокат,
И бокал шампанского на снегу.
Говори, хорошая, говори,
Трогай душу лаковым ноготком.
Близоруко щурятся фонари,
Согревая сумерки над катком.
Рождество гирляндами на дворе,
Вся Москва в торжественных огоньках...
До чего божественно в январе
Целоваться с милою на коньках!

*  *  *

Как жесты легкие торжественны,
Как грациозны все движения –
Ты средоточие божественных
Сил неземного притяжения!
Твои черты на зависть Виндзорам –
Камея в лунном освещении!
Мир на тебя из телевизора
Глядит, немея в восхищении.
Твоя улыбка – мушка шпанская,
На первый взгляд такая кроткая,
Но опьяняет как шампанское,
Которое смешали с водкою. 

Дрожит устало  
Вечерний воздух,  
Домой скорее  
Добраться мне бы.  
Но отразились  
В асфальте звезды,  
И мой троллейбус  
Плывет по небу.  

Тычинке в пару  
Найдется пестик –  
Закон природы  
Универсален.  
У юной ведьмы  
На шее крестик,  
Стоит у бара  
И курит «Салем».  

В надбровных дугах  
Звон колокольцев –  
Идет охота  
За беглым взглядом,  
Играют пальцы,  
Мерцают кольца,  
Горчит улыбка  
Лукавым ядом.  

Но есть лекарства  
И от лукавства –  
Швейцар поодаль  
Стоит, набычась.  
Он не подарит  
Тебе полцарства –    
Он сам охотник,  
А не добыча.  

А я и вовсе  
Иная птица,  
Меня троллейбус  
Проносит мимо.  
Усталый вечер  
Мазнул по лицам  
Неуловимо  
Осенним гримом.  

Кому направо,  
Кому налево,  
Моя ж дорога  
Восходит к трону –  
В воздушном замке  
Ждет королева  
И чистит мелом  
Мою корону.

Поздравление жене в День рождения –  
приложение к подарку 

Эхо лестниц оглушает нас маршами.
Год назад – на ступеньку став старше, мы
Погуляли хорошо у писателей.
И не раз еще гульнем. Обязательно.
Там поклонников твоих – хоть глаз выколи!
Все с почтением тебе только «выкали»,
И загадочно так цокая фиксами,
Хороводы хороводили сфинксами.

А когда все было досуха выпито,
И оплачено, что кассою выбито,
И домой, не торопясь, пошли рядом мы,
Еще долго провожали нас взглядами.
Эхо лестниц оглушает нас маршами.
Что с того, что с каждым годом все старше мы.
Ведь сердца стучат по-прежнему рядышком…
…А в орешке – изумруд вместо ядрышка!

11.10.2004г.

Веселый ангел миражи  
Обводит гвоздиком.  
Комета небо сторожит,  
Виляя хвостиком.  
Там у галактик рукава  
С каймою вышитой,  
А тут по маковку трава –  
Куда уж выше-то!  

Нам это поле перейти  
Бок о бок выпало.  
Я весь репейник на пути  
Руками выполол.  
Осталась только лебеда  
Неистребимая,  
Но ты меня не покидай,  
Моя любимая!  

Над синей крышею дымок  
И стол под сливою –  
Старался сделать я, как мог,  
Тебя счастливою.  
Чтоб путеводный свет не гас,  
В ночи бы выручил,
Я «Отче наш» как Отче нас  
На память выучил.  

Синицей теплою в руке,  
Ручным ли соколом,  
Неважно как, неважно кем,  
Я буду около.  
Какая б ни была беда,  
Тебя не брошу я.  
И ты меня не покидай,  
Моя хорошая. 

Миллиардами лет всем стрельцам вопреки
Ходит тучный телец возле млечной реки –  
Между звездных болот на вселенских лугах
Он у Бога с руки наедает бока.

А у нас на земле ты родился едва,
Как уже поседела твоя голова,
И с вопросом никак не сойдется ответ –
Для чего нас из мрака призвали на свет?

Для чего было звездами тьму засевать,
Если нам не придется на них побывать?  
Если смерть в этом мире в порядке вещей,
Для чего же тогда мы живем вообще?..

То ли чашею смысла обнес нас Господь,
То ли смысла и было всего на щепоть,
И мы правы, когда за любовь во плоти
По заоблачным ценам готовы платить?

Или просто природа вещей такова,
Что Всевышний, даруя влюбленным слова,
Их устами пытается песню сложить,
Ту, которая сможет его пережить. 

Свод небесный, шар хрустальный не страдает, не живет –
Круглый, гладкий, идеальный по течению плывет.
А квадрат, цепляясь гранью, противостоит судьбе –
Злой, нелепый, странный, крайний, неуверенный в себе.

Но пройдут года, обточат все углы в один лишай.
И живой мертвец бормочет: «С панталыку не решай!
Жизнь – не скачки, что ты гонишь? Тут не чей-нибудь каприз,
Тут стреноженные кони получают главный приз!»

Прочь слова «не для печати» – чтоб подальше от греха!
Непорочное зачатье непорочного стиха...
Квадратура круга. Грустно. Гонораров три мешка.
Потолок. Крючок от люстры. Не хватает ремешка.

Обезвреженные зубы под коронками гниют.
Обесчещенные губы что-то шепчут про уют…
Так давай, крути обратно, думай, братец, головой –
Ты пока еще квадратный, ты пока еще живой!

Растерявшие прошлое тихо плывут,
Легким облаком в небе белея.
Растерявшие прошлое славно живут,
Ни о чем, ни о ком не жалея.

Позабывших о прошлом несчетная тьма,
Каждый миг их величие множит.
Они жизнью спокойной довольны весьма –
Их ни боль, ни любовь не тревожит.

Не хочу забывать ни о чем, ни о ком,
Мне иначе дышать будет нечем.
Моя память растет, как растет снежный ком,
Тяжкой ношею давит на плечи.

Я нарушил Закон и навек обречен,
Олимпийским проклятьем отмечен.
Подпирая тяжелую память плечом,
Знаю я – пока помню, я вечен.

Я несу свою память, и плоть мою в кровь
Рвут басовыми струнами жилы.
Сколько раз нас с тобой обжигала любовь –
Просто чудо, что мы еще живы.

Пусть я проклят Богами – я страшен Богам
Тем, что вечен и ныне и присно.
Мое время придет – я взойду к облакам,
Не утративший памяти жизни.

Не важен месяц и число – порой погожею  
Коровку божью занесло на руку божию.  
Из-под небесных палестин скатилась вишнею,  
Вверяя хрупкий свой хитин суду всевышнему.  
«Пастух небесный» в пиджаке и шляпе бежевой  
Качнул козявку на руке, как будто взвешивал  
Ее смешные антраша и прегрешения,  
И долгий миг не оглашал свое решение.  
Не навредил суровый рок душе доверчивой,  
Лишь с перегаром матерок как  смерч наверчивал,  
Когда коровке произнес: «Лети, убогая!», –  
Растрогав малую до слез: была у Бога я!  
Чуть позже, в споре горячась на куче силоса,  
Пыталась Бога развенчать по мере сил оса:  
Мол, он всегда навеселе от дозы вермута,
И осчастливил на селе всех девок с фермы-то!..
А сельский «сеятель добра» как есть в поддатии –  
Его ж назначили с утра  в «зампредседатели»! –  
Облокотился на плетень почти торжественно.
Он ощущал себя в тот день и впрямь божественно,  
Даруя радость и покой своим владениям.  
Или... и правда был рукою Провидения?  

Не греми рукомойником, Понтий, не надо понтов  –  
Все и так догадались, что ты ничего не решаешь.  
Ты и светлое имя жуешь, как морского ежа ешь,  
Потому что всецело поверить в него не готов.  

Не сердись, прокуратор, но что есть земные силки?  
Неужели ты веришь в их силу? Эх ты, сочинитель…
Не тобой были в небе увязаны тысячи нитей –  
Не во власти твоей, игемон, и рубить узелки.  

Ни светила с тобой не сверяют свой ход, ни часы.  
Что короны земные? Ничто, если всякое просо  
Тянет к свету ладони свои без монаршего спроса,  
И царем над царями возносится плотничий сын…

Но, к чему это я? С высоты своего этажа,  
Сквозь окно, что забито гвоздями и неотворимо,  
Я смотрю на осенние профили Третьего Рима,  
На зонты и авоськи сутулых его горожан.  

Слева рынок, а справа Вараввы табачный лоток  –
Несмотря на века, хорошо сохранился разбойник!
У меня за стеной (или в небе?) гремит рукомойник,
И вода убегает, как время, в заиленный сток… 

Жизнь не так сложна, как нам кажется, она – намного сложнее.

Мир – не подмостки театра, зачем упрощать?
У многомерности жизни и ценность другая.
В сцене, где время твое от тебя убегает,
Жизнь –  и монета, и дырка в кармане плаща…
Истина равно сокрыта в вине и огне,
Разница лишь в ощущении благоговейном –  
Кто-то вкушает келейно «бутылочку Клейна»,
Кто-то стаканом портвейна доволен вполне.
Правду ли я говорю, утверждая, что лгу?
Глупый ответит, а умный подумает: «Боже!
Это тот камень, который ты сдвинуть не можешь!
Так и умрешь в заколдованном этом кругу!»
Тени других измерений – как вещие сны.
Мысль не случайно сутулится знаком вопроса:
Что зарождается в маленьком зернышке проса –  
Следствие или причина вселенской весны?
Глядя любимой в глаза, не считаешь ресниц –  
У бесконечности каждая часть бесконечность.
В старой бутылке на донышке плещется вечность,
Не упрощая свой мир до трехмерных границ. 

*  *  *

Чужая боль для нас – тяжелый крест.
Нам наша боль больней всего на свете.
А рядом, повторяя каждый жест,
На нас с восторгом смотрят наши дети.

Еще не явны будущие грани,
Одни игрушки, корь и диатез,
Еще в одной песочнице играют
Сальери, Моцарт, Пушкин и Дантес.

Но мы уже стрижем привычно перья,
Пропалываем странные ростки,
Запретные перекрываем двери,
Готовим понадежнее шестки.

Скитался по ночлежкам юный Грин...
Не отличая алого от фальши,
«Бери пример с Сальери, – говорим, –
Такой прилежный, аккуратный мальчик!»

У нас в крови заложены основы
Давать и брать бесплатные советы,
И отрекаться от своих же слов,
И осуждать других людей за это.

Не надо истин, если есть Закон.
Он был до нас и, значит, будет вечен.
Мы милосердно воду льем в огонь
Души. И от ожогов лечим...

Победами назвав свои потери
И растворив сомнения в вине,
Мы по ночам пытаемся поверить,
Что счастливы. И чувствуем, что нет.

Пространство замкнуто на хитрые ключи.
Как маятник мотаешься вдоль прутьев.
И сердце вдруг такой тоскою скрутит –
Невольно диким зверем закричишь!

А мой сосед твердит, что это бред,
Что времена еще похуже были,
Что в клетку вовсе не его закрыли –
Он сам закрылся от возможных бед.

Он говорит: «Не рви напрасно душу,
Зря об оковы не ломай клыки...
У этих стен везде такие уши,
А у замков такие языки!»

Мне ненавистен сладкий привкус плоти.
За что, скажите, мы едим друг друга?
Быть может, чтобы отобедав другом,
На миг забыть о том, что сам бесплоден?

А мой сосед бубнит, что это бред.
Он ест паштет и колбасу салями,
И утверждает, будто клеток нет,
А есть дома с широкими щелями...

Так, может, он и прав? В конце – концов,
Живут другие, и не ропщут что-то,
И прыгают в горящее кольцо
Под свист бича… Нормальная работа.

Проходит жизнь. Устало пульс стучит.
Как маятник мотаешься вдоль прутьев.
Но сердце вдруг такой тоскою скрутит,
Невольно диким зверем закричишь...

Ночной качает дилижанс.
Ты ловишь свой счастливый шанс.
Ты гонишь вскачь, и нам иначе жить нельзя.
Вокруг не видно ни черта.
Грядет последняя черта.
Но ты спокоен – ведь вокруг тебя друзья.

Они испытаны давно.
Ты вместе с ними пил вино
И горьким пудом соли заедал.
Они в беде не подведут
И в трудный час к тебе придут,
И подтолкнут, и брод найдут, и так всегда...

Но вниз сойдя с небесных круч,
Прорвав завесу низких туч,
На миг рассеял мрак пришелец звездный.
Эй, кто там сир и невезуч?
Пока горит безумный луч,
Загадывай желание! Скорей, пока не поздно!

Но как неверен этот свет –
В нем вроде и дороги нет,
Вот вместо лошади скелет…Иль это только снится?
Возница, впереди овраг!
И друг глядит почти как враг.
А рядом, рядом, Боже, что за лица!

У этих морды в сухарях –
Они харчились втихаря,
Пока ты радостно делился с ними крохой.
А эти, вроде, не причем,
Но нужно им твое плечо,
Твое тепло, твое вино, твоя эпоха...

Лихая шутка – плачь, не плачь.
Ты думал, что несешься вскачь?
На миг рассеял мрак пришелец звездный –
И видно: воз твой без колес,
Ты сам корнями в землю врос...
Загадывай желание, скорей, пока не поздно!

Нет, поздно, поздно… Гаснет свет.
А, впрочем, и желаний нет.
Комком под горло подступила тьма.
И где-то впереди овраг.
И друг глядит почти как враг.
И остается не сходить с ума.

Поверить в то, что это сон,
Пусть снова скрипнет колесо,
Пусть закачает дилижанс... А это значит –
Все ерунда и сивый бред –  
Солгал неверный звездный свет.
И вновь ты гонишь вскачь... Дай Бог тебе удачи!

Рвут кожу шипы как стальные иголки,
Но крик невесом на весах тишины.
Спят черные джунгли, спят серые волки
Под хищным прищуром ущербной луны.

Я сын человечий, я выкормыш Стаи.
Я волчьи законы всосал с молоком.
Но серою шерстью в душе обрастая,
С недавних времен презираю волков.

Здесь чуткие уши и цепкие лапы,
Сплетенные в сонный змеиный клубок.
Не дай тебе Бог показать себя слабым –
Догонят, набросятся, вцепятся в бок.

Я Маугли, Маугли – волчий приемыш,
Воспитанный Стаей, ей предан навек.
Все песни ее мне близки и знакомы.
Но помните, волки, что я – Человек.

Где берет свое начало
Притяжение Земли,
От надежного причала
Отрывая корабли?
Берега как свечи тают,  
Злой волне подставив бок…
Море камни не считает.  
Выше моря только Бог.  

Капитаны нервно курят,  
Светит красная луна,
Корабли бегут от бури,  
Под собой не чуя дна.
За кормою ветер злится,  
Безысходность души жжет…
Море бури не боится.  
Море сил не бережет.

О не выживших не плачьте,
Не пристало плакать нам.
Ломкий крест сосновой мачты  
Проплывает по волнам.
В небе чайки причитают –
Душ погибших маята…
Море слезы не считает.
Морю солоно и так.

Распятие окна напрасно крестит город.
Сочится сквозь стекло неоновый туман.
Он застит нам глаза, он проникает в поры,
Он манит нас, дурманит нас и сводит нас с ума.

Летит безумный век, как самый скорый поезд.
Мир глохнет от вранья рекламной суеты.
А где-то в стороне трава стоит по пояс,
И важно желтые шмели садятся на цветы.

Асфальтовая плешь траву в объятьях душит.
Хрипит хмельной оркестр. Вино течет рекой.
Мерцая, гаснет свет, и купленные души
По лестнице, ведущей вниз, восходят на покой.

Жизнь – дорога, а память – дорожный мешок.
Но не думай судьбу загадать на года.
Я судьбою крутил, но с нарезки сошел.
Сам не знаю, как вышло – зашел не туда.

Потемнело в глазах, скисло в жилах вино,
Сердце свилось от страха в болезненный жгут.
Я бегом – следом тени рванулись за мной,
Напирают и спину дыханием жгут.

Мне бы в крик, но у горла ледышка ножа.
Мне бы в поле свернуть, но вокруг частокол.
Вдоль обочины в ямах поэты лежат,
И у каждого в сердце осиновый кол…

Я очнулся, когда над землей рассвело.
Губы ссохлись от крови, в кармане дыра.
И смятенную душу наполнило зло –
Слишком много, наверно, украли добра.

А того, кто отточенной финкой играл,
Я догнал и ударил, и вышло как раз.
И пошло –  вор у вора дубинку украл,
И еще – ворон ворону выклевал глаз… 

Посвящается А.Грину

Был сумрачный полдень, а может быть полночь.
В перине продавленной пахло изменой.
В церквах голосили: «Бог в помочь! Бог в помочь!»,
И ветер нес с моря прогорклую пену.
В портовой таверне, смакуя сосиски
И мутное пиво хлебая из кружки,
Хмельному святоше хотелось потискать
Сидящую рядом чужую подружку...

И копотью свечи лизали икону,
И губы Мадонны кривились от боли.
Но город, всецело послушный Закону,
Был этим Законом всецело доволен.

Колдуя словами, шепча заговоры,
Закрывшись на ключ, чтоб ни в чем не мешали,
Вы сказочный сон напускали на город,
И алое варево в сердце мешали,
Чтоб с грохотом лопнул жеманный мирок,
И люди, не веря, взревели как звери,
И двери домов с петель посрывало,
Как ханжеское покрывало...

Сбываются сказки иначе, чем в сказке –
Указкой водила не ваша рука.
Кто там у штурвала стоит в полумаске
И в рупор на берег кричит свысока?

Из марева моря поднялись на реях
Рассветные краски, закатная соль.
И каждой Ассоль отломилось по Грею.
И каждому Грею досталась Ассоль.
На алом огне закипали сосиски.
И пенилось пиво в невымытых кружках.
Подвыпившим Греям хотелось потискать
Сидящую рядом чужую подружку...

Качала огрызки волна у причала.
Унылой изменой пропахла перина.
И сказка велась без конца и начала,
Жила в ожидании нового Грина.

В поисках смысла не раз обращался я к Высшему Разуму:
Ближе ли к небу смиренные души, в молитвах склоненные?
И небеса мне однажды подкинули странную фразу, мол,
Ягоды черной смородины красные, если зеленые.

Годы, как волны, качали причалы и звездные пристани,
И в отраженье заметив однажды виски убеленные,
Я осознал вдруг, как эти слова соответствуют истине:
Ягоды черной смородины красные, если зеленые!

Метаморфозы бессмертной души постигаю не сразу я –
До настоящей любви не всегда вызревают влюбленные,
И на вопросы юнцов иногда отвечаю я фразою:  
Ягоды черной смородины красные, если зеленые. 

Мы и ухари, мы и печальники,  
Разнолики в гульбе и борьбе,  
Как тряпичные куклы на чайнике,  
Каждый – столоначальник себе.  
Всякий раз по державной распутице
Выходя свою самость пасти,
Ждем, что ангелы все-таки спустятся
От ненастных напастей спасти.

Ни фен-шуй, ни шаманские фенечки  
Не защита от ночи лихой.  
Осень лузгает души, как семечки,  
И нахально сорит шелухой.  
Обретаясь у края безбрежного,
Сам себе я успел надоесть –
Ты прости меня, Господи, грешного,  
Если знаешь вообще, что я есть!  

Безответный вопрос закавыкою  
Око выколет из темноты:  
Если всякому Якову «выкаю»,  
Почему со Всевышним «на ты»?  
Сверху падают снега горошины,  
Снисходительно бьют по плечу,
И стою я во тьме огорошенный,  
И фонариком в небо свечу

Изгнали Еву не из рая ли?
Но торжеством людского семени
Ее сыны теперь в Израиле,
И в Португалии, и в Йемене...
Живем на Истре и под Ошвою,
Гудим «саабами» и «маздами»...
Мы вездесущею подошвою
Уже и лунный диск изгваздали!
Что нами движет – унижение?
Пружина горького изгнания?
Или потребность к размножению,
Сравнимая лишь с тягой к знанию?
Лишь старики скрипят коленями,
Моля в поклонах о прощении.
И с каждым новым поколением
Бледнеет шанс на возвращение.

Арба, у которой одно колесо
больше другого, движется по кругу.
Восточная мудрость

Затейливый пейзаж Иеронима Босха…
Укрыла горизонт оранжевая мгла,
Незрячий ездовой, дурацкая повозка,
В которую нас жизнь однажды запрягла.

Глупцам и мудрецам идти одной упряжкой
Досадно, но таков сомнительный процесс:
И кто-то жилы рвет под этой ношей тяжкой,
А кто-то сладко спит с улыбкой на лице.
И пусть оплачен путь монетами лишений,
Смыкается в кольцо дорога без конца…
Но если цели нет, а есть одни мишени,
Тем более хочу принадлежать к глупцам,
Которые под скрип колес разновеликих,
Казенных ли сапог, гусиного пера ль,
Терпеть готовы боль, обиды и вериги,
Надеясь вечный круг преобразить в спираль.

По древней колее, залитой лунным воском,
Торопимся вперед, проламывая наст,
И Время-ездовой, поднявшись над повозкой,    
Неделей-семихвосткой подхлестывает нас.

Повозка дураков. Написано по мотивам картины Босха «Корабль дураков» Символ такого корабля был распространен в средневековой иконографии и выражает идею мореплавания, не имеющего никакой иной цели, кроме самого плавания.

Вселенною правит нетленный закон:
Все вечно, ничто не пройдет без следа.
И против бумаги бессилен огонь,
И против огня бесполезна вода.
Не верь в беспощадность течения лет –
Со временем пыль обратится в гранит.
И добрый твой след, и недобрый твой след
Прибрежный песок навсегда сохранит.

Глотатели мыльных опер,  
рабы «Рабыни Изауры»…
Сколько таких, без ауры?
Полчища, тьмущие тыщи,  
Пуще моих товарищей,
вымирающих динозавров,
Предпочитающих вкус  
настоящей духовной пищи.
Вирус какой, отраву ли,  
ямбы таят и дактили?  
Но все меньше пирующих
в библиотечной пыли.  
Период лужковско-юрский,  
книжные птеродактили –
Кожаные обложки,  
сложенные как крылья…
Чтившие и читавшие  
Кафку и Жана Поль Сартра,  
Скальпелем злого времени  
оскопленные скопом,  
Черви чернильные, гении,  
кто вас заменит завтра?
Наглые телепузики,  
еле зримые микроскопом?  
Грустно когда философы  
сменяются нуворишками,  
Связная речь – мычанием…
Все мельчает и упрощается!  
И до чего же радостно  
встретить мальчишку с книжками!
Будто в слепое небо
радуга возвращается.

Славе Малиновскому

Ты не мерь дорогу шириной.

Кто стоит на ней нетвердыми ногами,

Тот всю жизнь асфальт, потертый сапогами,

Будет нюхать за чужой спиной.

Не жалей ни в чем себя, старик!

На пари сбрей бороду под корень,

Будь как ветер весел, зол и непокорен

Как костер, что на ветру горит.

Не криви душою в трудный час.

Не ходи конем, а только прямо.

Счастье улыбается упрямым,

Ленинградцу Андрею Тихомирову

Через горные отроги

Из гостей домой, наверно,

Шли ботинки по дороге

Сорок третьего размера.

И наскрипывали песню,

Так как твердо слов не знали,

И чему-то – неизвестно –

Улыбались, улыбались.

Но заметила дорога,

И заметила трава,

Что в ботинках были ноги,

Над ногами – голова.

Голова плыла, качаясь,

Шляпой тучи рассекая,

И звенела, не кончаясь,

В небе песенка такая:

Через горные отроги

Из гостей домой, наверно,

Шли ботинки по дороге

*  *  *

Шальной девчонке

Свете Казаковой

В желтом свете жирандоли

В желатиновом подвале

Мухи жалобно жужжали:

Ах, как жутко жить на свете!

Жмут к земле паучьи сети,

Ждет безжалостное жало!..

Для чего даны нам крылья?

В чем высокий смысл жизни?

Прожужжать свой век недвижно

Без желаний и без цели?

Переждать в навозной жиже,

Отлежаться в узкой щели?

Или может наша доля,

Прожужжав на тонкой ноте,

Осветить весь мир в полете

Через пламя жирандоли?

Стон стоял в желейном дыме.

Мухи жалобно жужжали.

Ах, как жутко жить на свете!

Для чего даны нам крылья?

Лишь одна, шальная, молча

Билась в перекресте рамы –

Через пыльное оконце

Ей глаза слепило солнце.

Хорошему человеку, сибиряку

Игорю Павульскому

Все позади, все впереди,

Судьбы короткий перегон,

В окошках памяти туман,

Я пролетаю сквозь дома…

Неуправляемый вагон.

Мои друзья давно сошли,

Меня жалея за глаза.

В оковах незнакомых лиц

Пылает жизнь –  не блик, а блиц…

С цепи сорвались тормоза.

Твержу: ты будь хоть как-нибудь!

Я с рельс сошел, я под уклон.

Молю, кричу, о стены бьюсь,

Дай Бог, чтоб был прямым мой путь!..

Неуправляемый вагон.

И вдруг, очнувшись ото сна

И осознав, что жизнь – игра,

И пожелав вернуть покой,

Ищу неверною рукой

Несуществующий стоп-кран…

*  *  *

Моему другу – потомственному

русскому князю и бывшему москвичу

художнику Олегу Щербакову

Вроде жизнь удалась – твоя чаша полна.

Что ж ты, княже, не пьешь дорогого вина?

Почему на пиру так угрюмо тверёз,

Или грезится вновь шелест русских берез?

Дым вчерашнего дня застилает глаза.

Что ж ты, княже, молчишь, глядя на образа?

Где дружина твоя? Где твой конь вороной?

Затерялись они под чужою луной.

Тяжкий камень в душе на развилке пути.

Что ж ты, княже, грустишь? Что ты хочешь найти?

Трубы прошлых побед, тени бывших врагов,

А родная земля далеко-далеко…

Далеким друзьям – бардоградцам

Зажги свечу, пускай горит,

Пускай творит свое свеченье  –

Не для забав и развлеченья,

А как преддверие зари.

Тоскливый холод превозмочь

Поможет нам свеча вторая.

Беспечно в пламени сгорая,

Она согреет эту ночь.

Про третью свечку не забудь,

Приставь к окну, пусть тоже светит –

Быть может, друг ее приметит

И сократит до встречи путь.

Сгорит четвертая свеча,

За нею пятая, шестая…

Вот-вот ночной туман растает

В несмелых утренних лучах.

Но если ночь не станет днем,

Не слушай тьмы циничной бредни,

Не пожалей свечи последней

И обвенчай ее с огнем.

И вот тогда наверняка

Прорвется жизнь из серых буден,

А если этого не будет –

Пусти надежды с молотка.

На заработанный пятак

Купи еще свечей, кресало –

Чтоб жизнь из света воскресала,

Чтобы не гас в ночи маяк.

Героическому морскому

офицеру Игорю Лелянову

У обоев цвет кармина. Словно в замке у камина

Дремлет мудрая собака возле газовой плиты.

То погаснет, то потухнет – сумрак стелется по кухне,

Где на стуле у окошка полуночничаешь ты.

Почему тебе не спится? Почему мелькают спицы?

Мысли тянутся как нити из крученого клубка.

Для кого из верной свиты вяжешь ты пушистый свитер,

То негромко напеваешь, то печалишься слегка?

Сон сморит тебя не скоро. Я смотрю с немым укором.

Ты с улыбкой отвечаешь от карминовой стены:

Запоздала я немножко – через день приедет Гошка,

Мне связать еще осталось рукава и полспины.

Сумрак бродит за окошком. Где-то плачет «неотложка».

На соседней крыше кошка сонно жмурит лунный глаз.

Мирно кружится планета в ожидании рассвета.

Через день приедет Гошка – будут праздники у нас.

Леше Шпагину

из города Сызрань

Близится, друг, время разлук.

Дней холодок тает в груди.

Сердце стучит, песня звучит,

Словно в печи пламя гудит…

Пусть это кажется странным, пусть!

Как пальцы на жилы руки кладут,

Пытаясь нащупать у песни пульс,

Я струны зажал на втором ладу.

Друг, докурив сигарету, молчит,

Примерившись к плахе грядущих дней.

Как только песня моя отзвучит,

Он тихо следом уйдет за ней…

И встреч тепло нам заменит пыл

Насущных, а значит и важных дел.

Растает сказка, где каждый был

Таким, как в жизни он быть хотел.

Разлука острым взмахнет клинком,

Разрубит тонкую связь времен.

И только к горлу подступит ком

При звуке близких тебе имен.

Олегу и Наташе Озаряниным, Володе Белозерскому, Сергею Дуневу, другим замечательным жителям Житомира, с которыми я встречался осенью 2007 года.

Зря болтают, что спился и помер,

Отписав свои кости в музей –

Я всего лишь уехал в Житомир,

Повидать своих старых друзей –

За спиной оставляя руины

Недостроенных мыслей и дел,

По железным путям Украины

Тепловозом ночным загудел.

Может кто и осудит мой выбор,

Уязвлено поморщит лицо:

Почему не Челябинск, не Выборг,

Не Воронеж, в конце-то концов?!

Есть на свете Поволжье и Коми,

Кандалакша, Чита, Бугульма...

На черта он поехал в Житомир?

Не сошел ли, товарищ, с ума?..

Не сошел. И на злые наветы

Я ответы искать не хочу.

Со стихами по белому свету

В дребезжащем вагоне качу.

Вот так номер: не спился, не помер,

Уцелел, выбираясь из ям,

И сегодня уехал в Житомир –

Моему доброму знакомому –

японскому дипломату Акио Кавато,

написавшему книгу о русской душе.

Я постигаю таинства Востока,

Ищу след Будды на речном песке,

Я сравниваю степени восторга

От водки и от чашечки саке.

Уже видны приметы озаренья,

Мерцает свет впотьмах чужой души,

И мир колеблют знаки ударенья –

И «суша» превращается в «суши».

Ловлю нюансы, доли, миллиграммы,

Немея от изысканности слов:

«Я муравей на склоне Фудзиямы…

Я лунный блик, упавший на весло…»

Где пролегла незримая граница?

Восток и Запад, Старый – Новый свет…

На грани двух Культур и двух Традиций

Пытаюсь тщетно я найти ответ.

На миг забыв о маске дипломата,

Молчит, с улыбкой глядя на меня,

Собрат писатель – Акио Кавато,

Дыша духами и туманами...
А.Блок


По скользкой улочке Никольской,
По узкой улочке Миусской
В разноголосице московской –
Едва наполовину русской,
Ни с кем из встречных-поперечных
Встречаться взглядом не желая,
Вдоль рюмочных и чебуречных
Плывет гранд-дама пожилая.
Ни грамма грима, ни каприза,
Ни чопорного политеса,
Хотя и бывшая актриса,
Хотя еще и поэтесса,
Среди земных столпотворений,
Среди недужного и злого,
В чаду чужих стихотворений
Свое выхаживает слово.
В нелепой шляпке из гипюра
(Или другого материала?)
Она как ветхая купюра
Достоинства не потеряла.
В нелегкий век и час несладкий
Ее спасает книжный тоник,
Где наши судьбы лишь закладки,
Небрежно вставленные в томик

Две чашки кофе, булка с джемом –  
За целый вечер весь навар, 
Но в состоянии блаженном 
У входа на Цветной бульвар, 
Повидлом губы перепачкав 
И не смущенная ничуть, 
Зеленоглазая скрипачка 
Склонила голову к плечу. 


Потертый гриф не от Гварнери, 
Но так хозяйка хороша, 
Что и в мосторговской фанере 
Вдруг просыпается душа.
И огоньком ее прелюдий 
Так освещается житье, 
Что не толпа уже, а люди 
Стоят и слушают её. 


Хиппушка, рыжая пацанка, 
Еще незрелая лоза, 
Но эта гордая осанка, 
Но эти чертики в глазах! 
Куриный бог на длинной нитке 
У сердца отбивает такт, 
И музыка Альфреда Шнитке 
Пугающе бездонна так... 

Не эталоны образцовости,
В век, вызревший на человечине,
Они от анемии совести
Лечились до цирроза печени....
(вместо эпиграфа)


Трещали черные динамики,
Как на жаровне барабулька.
Сосед, знаток гидродинамики,
В стаканы водку лил «по булькам».
Слепой, а получалось поровну,
И на закуску под тальянку
Затягивал негромко «Ворона»,
Да так, что душу наизнанку!


У Бога мамкою намоленный,
Он вырос не под образами...
Сквозь пелену от беломорины 
Сверкал незрячими глазами
И горькие слова выкаркивал
Комками застарелой боли,
Как будто легкие выхаркивал,
Застуженные на Тоболе....


А брат его, картечью меченный,
На вид еще казался прочен,
Хотя и стал после неметчины
На полторы ноги короче,
Но даже пил с какой-то грацией,
И ордена сияли лаком....
А я глядел на них в прострации
И слушал «Ворона». И плакал… 


Мне довелось какое-то время снимать комнатушку в коммуналке в Питере. В соседней комнате жили два брата-инвалида. Один бывший зек, слепой, но неплохо игравший на гармошке.  Другой бывший полковой разведчик. Каждый вечер за бутылкой водки они  до хрипоты спорили о правде жизни, потом мирились и пели добрые старые песни.

Где твой Мастер, Маргарита?

В Абакане на вокзале подавали чай, да пиццу,
А в довесок навязали ресторанную певицу...
Пассажир косится в ценник, понимая, что не даром
На забытой Богом сцене спорят скрипка и гитара.


Как простуженная птица, поднимая зябко плечи,
Безымянная певица сигареткой голос лечит,
На перроне минус сорок, как в бутыли самогона,
И уже скрипит рессора уходящего вагона.


За окном снега по пояс. За щекою тает пицца.
Мчится к югу скорый поезд, почему же нам не спится?
Нарушая морок сонный, пополам с ночным циклоном,
Эхо грешного шансона бьется в темное стекло нам.


Этот миг не повторится: дымка легкого шифона,
Безымянная певица возле стойки микрофона
Обжигает странной болью, хриплой нотой, жаром горна,
Незадавшейся любовью, песней, рвущейся из горла.

Дом дрожит, как бланманже... 
Два окна горят с торца –
Там, на пятом этаже 
Поселили кузнеца.
Не артиста, не певца, 
Не пройдоху из ларца,
А рабочую лошадку,  
Полуночного творца.


Кто-то рыбкам сыплет корм,
Кто-то выпил – и в кровать...
А кузнец раздует горн
И айда всю ночь ковать:
В ритме сердца – тук, да тук
По горячему пруту,
Между атомов кувалдой 
Прогибая пустоту.


Сокрушается народ,  
Ходит с сумрачным лицом.
Ну, а я, наоборот, 
Восхищаюсь кузнецом –
Как ночами напролет
Он ликует и поет,
Из упрямого металла 
На пари веревки вьет.


Да, поймите ж, наконец, 
И простите, как и я –
Он же, мать его, кузнец, 
Он не может не куя!
Кто-то денежкой шуршит,
А кузнец иначе сшит, 
И кует свое железо 
По велению души.

В.Б. 


Под столом вздыхает во сне мастиф,
Осторожно голову умостив
Возле ножек.
А хозяин перышком вжик, да вжик, 
Будто темной ночью лихой мужик
Точит ножик.
Он полковник ГРУ и прошел Бейрут,
А в разведку ангелов не берут,
Значит грешен.
Но сегодня словно простой пацан
Два часа таращился в небеса
У скворешен.
Ты ж, полковник, стреляный воробей,
Поезжай на дачу, на все забей,
Пей малагу!
Нет, попал под боженькин мастихин
И пробило к старости на стихи
Бедолагу.
Ах, полковник, это не стоит месс,
Ты купи для счастья роскошный мерс
Или хаммер...
Но клокочут в горле его слова
И дымится бедная голова
Над стихами.
И соседи в доме: курлы-курлы, 
Погляди, какие у нас орлы 
Обитают!
Под ребром осколок повесткой в ад,
А глаза — как лампочки по сто ватт! — 
Бабы тают...

Он с детства торопил свою судьбу,
Смешной пацан с вихрами на затылке
Сдавал еще невинные бутылки –
Мечтал купить подзорную трубу.
И грезил у подножья маяка
Сырой тельняшкой и каютой тесной,
Жизнь на земле ему казалась пресной,
А интересной – доля моряка.


Волна за дерзость воздала сполна,
Забросив за предел его мечтаний –  
Он насмотрелся даний и британий,
До дна хлебнув и моря, и вина.
Ни разу не сломался и не слег,
Когда плясал под боцманскую дудку
И проклинал судьбу, как проститутку,
Укравшую в Бангкоке кошелек.


Наверное, счастливая звезда
Вела его сквозь бури и авралы –
И незаметно «выпал» в адмиралы
Смешной птенец «вороньего гнезда».
С изящной сединою на висках,
Он так азартно танцевал кадрили,
Что женщины его боготворили,
А моряки носили на руках.


Но время, как полярная вода
Холодная и в середине лета,
Нас судит по закону Архимеда,
Из жизни вытесняя навсегда.
Лишь тем, кому года благоволят,
Судьбой дано познать иные штили –
И адмирал к награде был пришпилен,
И под фанфары списан с корабля. 
На дно шкатулки спрятав ордена,
Подставив солнцу зеркало затылка,
Он ходит к морю собирать бутылки –
Купить себе дешевого вина
И вечером надраться до слезы
В кампании с таким же старым коком,
И позабыть про шлюху из Бангкока
С глазами цвета юной бирюзы.

Мой сосед – не фраер, имеет Лексус 
и пьет Шабли. 
У него в квартире на стенке подлинник 
Пикассо.
А вчера, сучок, своего же пса
кипятком облил,
Потому что тот помочиться вздумал 
на колесо.


Я отбил беднягу, сменил ошейник и
верь – не верь,
Пес лежит теперь на моей постели 
и лижет бок,
На меня рычит и тоскливым глазом 
глядит на дверь,
Потому что я для него никто, 
а хозяин – бог.


Ты прости нас, Господи, мы не ведаем, 
что творим.
На душе ненастно, как после собственных 
похорон.
Полыхает дымным рекламным заревом 
Третий Рим,
И соседа-выжигу, как нарочно, 
зовут Нерон.


А ведь был Мироном, но имя в паспорте 
Подскоблил.
И летает в Ниццу, как VIP-персона, 
и в Хургаду,
У него есть банк, где старушки держат 
свои рубли –
В самый раз мотаться по заграницам 
сто раз в году.


Пес уснул, устав дожидаться «бога», 
Но мне не рад.
Подлечу страдальца и на охоту 
возьму в тайгу.
Мы еще подружимся, мы похожи, 
мой бедный брат,
У меня ведь тоже свой Бог, и тоже 
саднит в боку.

Закатился в Неву Юпитер,
Воцарился взамен Меркурий.
Обнимая глазами Питер,
Старый хиппи сидит и курит.
У него голубые джинсы,
У него своя колокольня,
И на круглом значке Дзержинский,
Чтобы было еще прикольней.


Мог бы к теще уехать в Хайфу,
По Турину гулять и Риму,
Но ему ведь и здесь по-кайфу
Покурить на бульваре «Приму».
Внуки правы, что старый хрен он,
Небо плачет ему за ворот,
А на сердце бессмертный Леннон,
И хипповый гранитный город...


Время дождиком долбит в темя,
Мимо гордые ходят «готы» –
Старый хиппи уже не в теме,
Хоть и все мы одной зиготы.
Он бы просто немного выпил,
Прогулялся проспектом Невским,
Но последнему в мире хиппи
Даже выпить сегодня не с кем.

Доцент Петров, покинув теплый кров, 
Плащом укрывшись от дождя и ветра, 
Преодолев сто метров до метро, 
Спускается в грохочущие недра. 


Доцент Петров боится катакомб. 
Путь на работу – более чем подвиг. 
И валидол с утра под языком 
Он по таблетке нежит, или по две... 


Как по яремной вене черный тромб, 
Как заяц, убегающий от гончих, 
Во глубине столичного метро 
Трясется переполненный вагончик. 


А вместе с ним в подземной суете 
Среди седых матрон и вертопрахов 
Покорно едет в университет 
Доцент Петров, потеющий от страха. 


Доцент Петров не думал о таком, 
Когда тайком еще провинциалом 
На мраморе щербатым пятаком 
Чертил в метро свои инициалы. 


Но рок суров. И бросив теплый кров, 
Под ветром одолев свои сто метров, 
Доцент Петров спускается в метро – 
Бездонные грохочущие недра…

Мышиный запах запустения
Витает в старческой обители.
Молчат поникшие растения,
Как будто чем-то их обидели.


А их хозяйка с кожей матовой
Почти дворянского сословия…
Стихи целебные Ахматовой
И валидол у изголовья…


Жизнь – патефонная иголочка,
Скрипит давно немодной песнею.
На ужин только хлеба корочка,
Ведь снова задержали пенсию.


Но память о годах без отчества
И грезы о былых поклонниках
Лимонной долькой одиночества
Украсят постный «чай со слоником».


И пусть невесел день рождения,
Душа не ведает усталости.
Она участник восхождения
К седой вершине звездной старости.


Часы  идут как заведенные,
Качая маятник размеренно,
Но время, Богом отведенное,
По счастью, никому не ведомо.

Старый зонт, авоська, а в ней кулёчек...
С головою кипельной, как в бинтах,
На Колхозной площади бывший летчик
Пшенной кашей кормит озябших птах.
В нем еще гудят и азарт, и тяга,
К небесам вздымающие металл...
Вот, ведь, вроде – земной чертяка,
А не меньше ангелов налетал!
Видно, очень любит его Создатель,
Если в райских кущах еще не ждут,
Если он, по-прежнему, испытатель,
Но теперь испытывает нужду...
А ему за это – рассветов накипь
И глухая россыпь осенних нот,
И ночных дождей водяные знаки
На кленовой охре резных банкнот. 

Съели сумерки резьбу, украшавшую избу.
Звезды выступили в небе, как испарина на лбу.
Здесь живет Иероним – и наивен, и раним
Деревенский сочинитель... Боже, смилуйся над ним!
Бьется строф ночная рать... Сколько силы ни потрать,
Все равно родня отправит на растоп его тетрадь.
Вся награда для творца – синяки на пол-лица,
Но словцо к словцу приладит и на сердце звон-ни-ца...
На печи поет сверчок, у свечи оплыл бочок –
Все детали подмечает деревенский дурачок:
Он своих чернильных пчел прочим пчелам предпочел,
Пишет – будто горьким медом... Кто б еще его прочел.

В.Х.


Пусто в доме – ни гроша, ни души.
Спит на вешалке забытый шушун,
Даже ветошь тишины не шуршит,
Лишь под ванной подозрительный шум.
То ли спьяну там застрял домовой –
Подвывал в трубе часов до пяти!
То ли слесарь не дружил с головой,
Взял и вентиль не туда прикрутил.
Вот и все. И только плесень тоски,
Да предчувствий нехороших игла,
И картошка закатила глазки,
На хозяина взглянув из угла...
Но ему-то что, гляди – не гляди,
Позабыв, что быт сермяжен и гол,
Ковыряется у века в груди,
Подбирая колокольный глагол.
Набирается тугая строка
Цепкой силой виноградной лозы,
И плевать, что подошло к сорока,
Если Бог кладет слова на язык.
Вместо штор на окнах лунный неон  
По стеклу небесной слезкой течет.
Пусто в доме. Только вечность и он.
И стихи. Все остальное не в счет.

Вы еще не пьяны по-настоящему, если можете лежать, не держась за пол.
Дин Мартин

На чашку кофе – десять капель бренди.
Смешаем с дымом, лучше папиросным…
И модус, извините, у вивенди
Минут на пять покажется нам сносным.
А если не поможет (так бывает),
Хлебните водки – «Сделано в России»!-
Да граммов триста, да не отрываясь…
На свете лучшей нет анестезии!
Хотя, и триста – доза для туриста,
Для слабака из теплой Гватемалы,
А нашим маргиналам – декабристам
На обогрев души и литры мало.
Зато, какие с литры тары – бары!
Какой кураж, какие посиделки!
А утром можно сдать пустую тару
И докупить пивка для опохмелки,
Прийти в себя, накапать в кофе бренди,
И пить неспешно с папиросным дымом…
И статус-кво для модуса вивенди
Минут на пять покажется терпимым.

Гутен абенд, дорогая, миль пардон,
Пожалей меня, сегодня, пожалей!
По жаре я выпил крепкого бордо,
А потом еще добавил божоле.
И от винного безвинно разомлев,
Посмотреть надумал, дозу перебрав,
Как теряет в зоопарке разум лев,
От того, что даже именем не прав.

Между клеток, словно стража по дворам,
Я себя гортанным окриком бодрил.
Вот архар (читай, по нашему – баран),
Вот гривастый сомалийский гамадрил...
Я ему: «Ну, как баланда, франкенштейн?
Хочешь фиников подброшу или слив?»
Он мне жестами ответил: «Нихт ферштейн!», –
И ссутулился, как узник замка Иф.

Я тогда ему: «Муа, коман са ва?»
Он в ответ мне: «Сэ тре бьен, авек плезир!»
И напрасно в ухо ухала сова,
И вертелась злая белочка вблизи –
Ведь родство уже почуяв, вуаля,
(Не одни мы на планетном корабле!)
Я читал ему по памяти Золя,
Он показывал мне сценки из Рабле.

Может быть тому причиной допинг вин,
Но я понял, раздавая ливер блюд,
Почему на солнце ежится пингвин,
И за что всю жизнь горбатится верблюд.
Я кормил их сладкой булочкой с руки,
Развлекал сидельцев хайками Басё –
Мы ж похожи, словно капли из реки,
Только наш загон пошире, вот и все!..

Дефиле по зоопарку. Подшофе
(Музыкально выражаясь – форте пьян)
Я присел за столик летнего кафе,
Утомившись от зеленых обезьян.
Заказал и черри бренди, и халвы…
В обрамлении решетчатых оправ
Плотоядно на меня смотрели львы,
Травоядно на меня взирал жираф.

Душный вечер недопитым черри пах.
Я, сказав официантке «данке шон»,  
Слушал мысли в черепах у черепах,
В толстый панцирь спать залезших нагишом.
Ощущал себя то мышью, то совой,
Старым буйволом, забитым на пари,  
То стервятником, что грезит синевой,
Где со стервой своей первою парил.

Оплетала прутья цепкая лоза,
Винторогий козлик блеял о любви.
Его желтые печальные глаза
Вызывали дежавю у визави...
Громыхал оркестрик жестью «ля-ля-фа».
Мой сосед, искавший истину в вине,
Подмигнул мне через стол: «Шерше ля фам»?
Я подумал… и пошел домой к жене.

С какого вопля, судите сами,
Пошло название речки Вобля?
Да и земля хороша в Рязани –
Воткнешь оглоблю – цветет оглобля!
А потрясенье берез осенних!
А небо... Братцы, какое небо!
Не зря здесь жил хулиган Есенин.
А я, признаться, почти что не был –
Так... пару раз проезжал на «скором»,
Глядел в окошко, трясясь в плацкартном…
Зато под Старым гулял Осколом
На речке Убля (смотри по картам).
И там простор без конца и края,
И как в Рязани до слез красиво,
А то, что жизнь далека от рая –  
Зато в названьях земная сила!..

Читая «русский народ загублен»
В газетах Дублина и Гренобля,
Я вспоминаю про речку Убля
С рязанским кукишем речки Вобля.

По нашей ли Тверской, по ихнему ль Монмартру,  
Вперед или назад, куда бы ты ни шел  –    
Прими на посошок и повторяй как мантру:  
«Все Будде хорошо! Все Будде хорошо!»  

Какая б лабуда ни лезла из-под спуда,  
Какая б ерунда ни падала в горшок,  
Ты при любых делах спокоен будь как Будда  
И знай себе тверди: «Все Будде хорошо!»  

Молитвенник оставь смиренному монаху  
И не гляди на баб, как лошадь из-за шор...  
А если жизнь тебя пошлет однажды на кол,  
Конечно же и там все Будде хорошо!  

Закончив путь земной, взойдем на горный луг мы  
И канем в облака, как в омут на реке,  
Где белые снега великой Джомолунгмы  
Куличиком лежат у Будды на руке...  

Ну, а пока, дружок, по ихнему ль Монмартру,  
По нашей ли Тверской, куда бы ты ни шел  –    
Прими на посошок и повторяй как мантру:  
«Все Будде хорошо! Все Будде хорошо!»  

*Рифма «на кол» не самая точная, зато политкорректная

Когда страна еще ходила строем
И все читать умели между строк,
На пустыре сошлись впервые трое,
Деля по братски плавленый сырок.
Мы что-то возводили, водружали
И снова разрушали впопыхах,
А трое неспеша «соображали»
За гаражами в пыльных лопухах.
Несуетное это постоянство
Пока другие расшибали лбы,
Преображало маленькое пьянство
Во что-то выше века и судьбы.

Менялась власть, продукты дорожали,
Казалось, все трещит на вираже!..
А эти трое – там, за гаражами –
Незыблемыми виделись уже.
Вот и сегодня, в шелковой пижаме,
В окошко глянет новый печенег,
А трое, как всегда, за гаражами
Несут свой караул, закоченев.
Пусть их имен не сохранят скрижали,
И троица не свята, но, Бог весть,
Спокойно засыпайте горожане –
Пока те трое пьют за гаражами,
Хоть капля смысла в этом мире есть.

Воют оркестры в мажорном экстазе:
Вива, Испания! Добро побеждает!
На головах горят медные тазики,
Солнце в залатанных латах блуждает.
Смейтесь до коликов, коли охота –
Трудно поверить, что кто-то осмелится!
Строем геройским орда Дон Кихотов
Вышла на битву с ветряной мельницей.

Она машет крыльями. Ее рубят саблями.
Ее колют пиками с доблестными криками.
С радостными воплями чествуют оглоблями.
Слава, слава Испании!
Ветры не дуют, ласкает погода,
Зреют лимоны, маслины, гранаты.
Всех принимают – была бы охота –
Кого в Дон Кихоты, кого в Росинанты.
С песней веселой уверенным маршем
Мельницы смелют, растопчут до пыли,
Чтоб от Ла-Манчи и до Ла-Манша
Крылья проклятые не мельтешили.

Кто-то машет крыльями. Его рубят саблями.
Его колют пиками с доблестными криками,
С радостными воплями чествуют оглоблями.
Слава, слава Испании!

Воют оркестры в мажорном экстазе:
Браво! Брависсимо!! Зло отступает!!!
На головах горят медные тазики,
Солнце в залатанных латах блуждает.
Пусть от Ла-Манша и до Ла-Манчи
Все, что возможно, скорей переменится!
Но почему загустил верный Санчо?
Жалко, наверное, мельницу…

Посвящается И.Ц.

В стиральную машину влюбился пылесос.  
Он пел ей серенады и целовал взасос,  
Он весь пылал от страсти, желаний не тая,  
И что-то в нем гудело от на-пряже-ния.  

Приятны с пылесосом прогулки под луной,  
Но нужен для стиральной машины муж иной.  
Стиральная машина не девочка уже –  
И финский холодильник ей больше по душе.  

Он белый словно айсберг, солидный как рояль,  
С ним ничего не страшно и ничего не жаль.  
Что толку в пылесосе – он страстный, но босой,
А холодильник полон копченой колбасой.  

Как трудно сделать выбор и разрешить вопрос:  
Солидный холодильник, иль страстный пылесос?  
А тут еще и третий – от восхищенья нем,  
Так гладит, что не сладить с сердце-бие-нием.  

Нет в мире совершенства. Давайте о другом –  
Стиральная машина сбежала с утюгом.  
Но по ночам ей снится и пылесос босой,  
И финский холодильник с копченой колбасой 

Рекламная картинка – закат над чащей манго,
Открытая терраса, высокая трава.
Оркестр под сурдинку наигрывает танго,
И у меня от этого кружится голова…

Там, где зреют кокосы, и цветут абрикосы,
Иностранные боссы пьют советский «боржом».
Под листвой кипариса им играют метисы,
И танцуют актрисы все как есть нагишом.

Жена обед согреет и вытрет пыль с карнизов,
И скажет мне устало резонные слова:
Мол, выключи скорее ты этот телевизор,  
Как только от него твоя не пухнет голова?

Это томное танго, это сладкое манго –
Это все пропаганда жизни за рубежом.
Там и негров линчуют, там и хиппи бичуют,
На скамейках ночуют все как есть нагишом.

Я покиваю глупо и съем тарелку супа –
Мол, мне другая пища и даром не нужна!
И что мне кипарисы и голые актрисы? –
Ведь, если честно, всех милее мне моя жена!

Так в приятных заботах пролетает суббота.
Через день – на работу нам за длинным грошом.
С моей милой, усталой, мы уснем запоздало
Под одним одеялом все как есть нагишом.

Таракан Вася

Ни кола и ни двора нет у таракана Васи.
У помойного ведра спит на надувном матрасе.
В том ведре – что за корысть? – нет ни шкурки, ни окурка.
Остается локти грызть, да крошки сальной штукатурки.  

Опечатанная дверь, на бумажке штамп Петровки.
Где хозяин твой теперь? В затяжной командировке.
Снова где-то валит лес, так что в небо вьются щепки,
И под камерный оркестр ходит в полосатой кепке.  

А в квартире замдекана, что на третьем этаже,
Три клопихи с тараканом  рьяно пляшут в неглиже.
На соседей смотрят косо – все не то и все не так –
Насосались хлорофоса  и устроили бардак.

«Сколько раз тебя просили! – агитируют, корят. –
Ты пошто себя, Василий, так доводишь, – говорят. –
Подведет тебя, пархатый, твоя гордость тараканья.
Эмигрируй в нашу хату, приползай, мол, остаканим».

Ну, а сами в кураже ожирели, деловые,
Не протиснутся уже даже в щели половые.
Но Василий патриот – он убежища не просит,  
С голоду скорей помрет, чем свою Отчизну бросит.

Таракан Епифан

Пыль кружится и ложится на комоды,  
Кенарь в клетке от жары пошел винтом,  
Моль, не слушая последних криков моды,  
Доедает соболиное манто.  
Все в порядке, все в достатке, все в излишке.  
Мой хозяин оккупирует диван,  
Он читает сберегательную книжку –  
Том двадцатый, назидательный роман.  

В нашем доме все достойно и солидно.  
Дочь Полина посещает институт.  
Правда, кенарь наглотался нафталина,  
Но зато в горшке глоксинии цветут.  
По цветному телевизору – цунами,  
Извержения, сражения, расстрел...  
Растревоженный хозяин шепчет маме:  
«Ты проверь, чтобы пирог не подгорел!»  

Посмотрите на семейные альбомы:  
Дочь Полина, кенарь Гриша, дед-казак,  
Дочь соседки – Тома – с рожей престипомы –  
Для сравненья с нашей дочкой, так сказать.  
Пятигорск. Хозяин там порезал ногу.  
Рядом Лермонтов стрелялся, говорят.  
Вот и все, и день прошел, и слава Богу.  
Спать пора. Спокойной ночи всем подряд.  

Пусть за окном грохочет гром,  
Какие право пустяки!  
Прикройте форточку, чтоб дом  
Не продували сквозняки.  

Таракан Дормидонт

Зря меня соседи дразнят – у меня сегодня праздник!
Мой хозяин собирает крокодиловый портфель.
Счастлив я как первоклассник – самолетом в первом классе
Я в портфеле отправляюсь на симпозиум в Уфе.
В первом классе все дороже. Ну и что же?
Нам с хозяином оплатят и не то!
Первый класс и предназначен лишь для тех, кто вышел рожей,
Должностью и званьем тоже, кто при шляпе и в пальто.
Самолет летит над лесом. Стюардесса носит прессу.
Мы с хозяином читаем «Правду» свежую в пути.
Во втором и третьем классе фиг-бы-с-два я видел это –
Во втором и третьем классе «Правды» просто не найти!
Когда гордо мы идем в конец салона
По причине нашей маленькой нужды,
Постепенно постигаем мы суровые законы
И основы, как у Маркса,  междуклассовой вражды.
Был симпозиум прекрасный.  Я сидел со всем согласный.
И банкет был первоклассный. Все оплачено – Бог мой!
Так что скучные доклады слушать было не накладно.
Побалакали и ладно – собираемся домой.
Вы какое предлагаете мне место?
Так заказано? Да, нет, ошиблись вы,
Посадив меня в вонючий, мерзкий  зад салона вместо,
Извините, стюардесса, первоклассной головы!
В первом классе поят чаем, мы с хозяином скучаем,
Возмущенно обличаем извращение идей.
Надо бросить лозунг в массы: «Мужики, долой все классы!
Сколько можно? Натерпелись от неравенства людей».
Что с того, что в первом классе все дороже?
Мы ведь тоже любим вкусную еду!
В первый класс схожу и вмажу вон тому с нахальной рожей –
Как по Зимнему Аврора в историческом году!